Сгоряча Злыдень протрусил в седле до лесу, а уже дальше не мог. Постанывая и хватаясь за поясницу, кое-как сполз с лошади и, коряча затекшие ноги, повел ее в поводу.
— Так тому и быть — погибай, Никошка, язви тебя, — остервенев, ругался косоротый, глубоко веря, что жизнь и смерть человека, действительно, в его власти.
Только у бабки Степаниды можно было навести справку, — и то сомнительной точности, — исполнил ли господь желание Терехи: умертвил ли воина Никона. Бабка все знает, что делается в доме Сторожевых, и, если ее умаслить, она карты выложит перед Злыднем. Она скажет, получает ли Дарья письма от мужа. Ходят письма — значит, замешкался господь, не ходят — царствие небесное солдатику с хутора Дуплянки.
По первому снегу Тереха привез во двор Степаниды возишко березовых дров собственной весенней рубки. Старуха от нежданной радости металась около саней, махала негнущимися руками, причитала:
— Касатик родной. Сподобило тебя на доброе дело — помочь бобылке. Господь зачтет тебе это.
— Зачтет?
— Вымолю.
Понравились Злыдню Степанидин прием, ее горячая благодарность. С достоинством он переступил порог ее избы и, скинув шубенку, сел пить чай.
Петька зорко следил из-под занавески с полатей за Терехой и вздрагивал от страха, когда тот взглядывал в его сторону красным вытаращенным глазом. А Злыдень булькал, словно кипятку хватил:
— Плату с тебе не беру. Заезжать буду греться, когда из лесу.
— Милости просим, Терентий Филиппыч. В ночь-полночь дверь всегда отперта дорогому гостю.
— Гостей-то теперь не лишка, наверно?
— И-и-и, касатик, какие же теперича гости. Дарья вот забегает вечерами. Иногда скажет слово, а иногда и не скажет. Урабатывается бабеночка. А ино как. Верно, когда письмо от своего Никона получит, так тут уж помоет зубья. Помоет.
Тереха оскалился на старуху, изуродованный правый глаз его застекленел.
— Пишет Никон-то?
— Пишет, слава тебе, господи.
— Убьют, надо думать.
— Не говори, касатик, ухайдакают всех.
В Петьке вспыхнула кровь. Как они могут говорить о смерти его отца? Откуда они знают, что убьют всех? Кого всех? А их, Тереху и Степаниду? Они-то останутся, что ли?
— Зимой, сказывают, шибко-то стебают.
— Знамо, зимой, касатик.
Тереха перекрестился. Занесла руку и Степанида, но Петька не дал ей вывести перед грудью крестик. Он столкнул с полатей корзину с луком и закричал:
— Врете вы! Врете! Врете! Окаянные! Злыдень окаянный!
— Ведь это Дарьин выродок, язви его в душу. Но — змееныш. Но — змееныш, — шипела Степанида и, ухватив Петьку за подол рубахи, тянула на пол. А Тереха снял свой брючный ремень, сделанный из чересседельника, и остервенело ударил им мальчика по спине раз, другой.
