Одиноко в избе, пусто, пустынно. А мыслям в голове тесно, натыкаются друг на друга, бабий сон гонят.
Четвёртый десяток разменяла, а замуж так и не вышла. Никто ещё не касался литых Афанасеиных полушарий со смуглыми сосками, никто не лежал на её круглой белой руке. Среди бобыльей ночи соскочит Афанасея с постели, закружит волчицей по горнице, трогая сильными руками упругое тело. Слышно, как томится оно, радости ждёт, тоскует. Не валяется по дорогам радость – подобрала бы, вымыла, вычистила и на божницу поставила бы. Сколько же маяться ещё, сколько ждать её? Может, пречистую деву спросить?
Падёт женщина на колени, лбом о пол ударится. Пока глаза к долу, о богородице со святостью думает. А как на икону, на руки Мариины неживые, с неживым младенцем глянет, зло заливает душу: «Разве поймёт она меня, сухота деревянная! Хоть лоб разбей! Сама-то с богом миловалась...».
Разогнётся – вроде бы легче, отпустило. Да надолго ли? Живая, чуткая плоть на всякую грешную мысль дрожью отзывается.
«Кликну первого встречного! Любой кинется, как собака на кость. Вон я какая!» – с яростным удивлением мнёт выпуклый твёрдый живот, которому по всем статьям только детей вынашивать.
Встречным оказался Федяня Дугин, девятнадцатилетний молокосос. Кабы лет десять назад, может, и приняла бы такого. А тут увидела юношеский пушок над верхней губой, хотимчики на подбородке – предвестники возмужания – и хрипло, через силу рассмеялась:
- Тоскливо мне, Федя. Посиди со мой, чайку попей... – И стала раздувать самовар.
Парень бледнел, краснел, рта раскрыть не смея. Встретив её сочувственно-насмешливый взгляд, неловко опрокинул стакан с кипятком и опрометью вылетел вон.
«Вот и почаевали...» – усмехнулась Афанасея, вехоткой смахивая с клеёнки коричневую лужицу.
Кабы не доля её горькая, жила бы не тужила. Знать, на роду написано матерью не быть, любви не ведать. Мужики как жеребцы! Отъяровали – и дальше. Мало ли их с речами сладкими подкатывалось! И когда девкой на выданье была, и после, когда постарше стала.
Ей бы такого, чтоб гордей гордого был. Каждое слово его ловила бы как манну небесную. Ноги бы мыла соколу.
Нету таких, нет.
Был Петруха Фатеев, да и тот достался не ей, а ведь Наталья- то – пустоцвет. Только тем и взяла, что сундуки от приданного ломились. На богачестве Петро женился. А ведь это наживное.
Перед их свадьбой встретила Афанасея счастливую невесту в переулке и, прижав её к плетню, зыркнула аспидными глазищами: «Отступись, Христом-богом молю!». А в голосе не мольба – угроза. Дрогнула Наталья, кожа на лице гусиными пупырьями взялась. Молча потупилась, боясь утонуть в бездонной черноте Афанасеиных глаз.
