И вдруг вспомнил...
Было это на станции, куда дотащился растрепанный бомбежкой эшелон с маршевым батальоном. По перрону, распоряжаясь, метался высокий рыжеватый командир в ладной гимнастерке со шпалами в петлицах. Если его команду выполняли не сразу, он сердился и как-то странно ругался, длинно и непонятно.
Выгрузившись из вагонов, солдаты присели в холодке под стенами вокзала рядом с настежь растворенным окном. Малыхин услышал обрывок разговора:
— Товарищ батальонный комиссар! Это вы по-каковски чешете? По-еврейски, что ли?
Тот ответил со смехом:
— Да нет, что ты! Это я по-татарски. Все-таки мягче получается. Я ведь, знаете ли, с татарчатами в детстве в альчики играл. А с нашим братом у муллы и раввина одно было обхождение. В общем, родственники!
Батальонного комиссара кликнули к телефону. И вроде бы даже фамилию назвали. Не то Рабинович, не то еще как.
Так вот он какой, «татарин!»
Много лет спустя, вороша в памяти проклятые дни плена, Малыхин-Денисов всякий раз с тайной гордостью думал о том, что он в ту пору не взял лишнего греха на душу, устоял, не поделился с кержаком своими догадками. А ведь он тогда же приметил, что пленные обычно шептались на нарах там, где лежал «татарин».
Отсидеться на лагерной кухне не удалось. Однажды за ним явился сюда переводчик, тонкий как жердь немец из украинских фольксдойчей.
— Эй, кашевар! Про́шу до пана коменданта.
Он так и обмер, уронив черпак. И только ощутив крепкий тычок в спину, понял наконец, что его зачем-то требует сам комендант лагеря.
В кабинете пахло ароматным табаком. Переводчик, как вошел, щелкнул каблуками и вытянулся у двери, кинув по швам свои непомерно длинные жилистые руки. Толстый комендант в фуражке и при всех регалиях с непривычно заискивающим выражением на лице стоял за креслом. В кресле, закинув нога за ногу, сидел незнакомый остролицый немец в армейском мундире и, должно быть, в больших чинах. Он в упор уставился зоркими глазами в Малыхина.
Сначала через переводчика спрашивал комендант. Как попал в плен? Раненый или добровольно сдался? Откуда родом, где учился?
Торопливо отвечая, Малыхин лихорадочно соображал: к чему бы этот допрос? Неужто его хотят силком затащить в РОА? Остролицый немец, морща высокий лоб, поинтересовался, какое хозяйство было у отца, когда его раскулачили.
— У отца? — переспросил Малыхин, проклиная в душе кержака. Это он, не иначе, нашептал про «раскулаченного». И напропалую стал молоть о пахотных десятинах, о рысаках в яблоках и шатровых хоромах под железной крышей. Так в его представлении должен был выглядеть рассказ о кулацких богатствах.
