Если друзья желали долговечности, а неприятели упрекали Розанова в ее отсутствии, то он сетовал совсем на иное, на ускользающее даже из этих газетных листков, не вмещающееся ни в письма, ни в дневник. Ведь любой жанр, даже такой свободный, как частное письмо, накладывает ограничения (определенной последовательности, связанности, явной цели) с тем, чтобы преодолеть те несколько дней, отделяющие отправление письма от момента его получения. Каждый текст с проставленной темой – книга, репортаж, фельетон – обязуются говорить о том, чему они посвящены, и избегать иного, «к теме не относящегося».
Он же стремился вобрать целое – сохранить, донести, показать то, из чего состоим мы сами, так же, как и он. Его притязание на внимание – притязание показать невиденное нами именно в силу того, что из этого состоит реальность: мы расчленяем и замыкаем ее в герметичные отсеки, наклеивая бирки. Здесь – «о литературе», а здесь – «о взносе квартплаты», промокшие ноги не относятся ни к тому ни к другому и подлежат включению в особый, третий раздел. Он же собирал это вместе, ведь мы живем этим одновременно, говорим о Чехове, думая, как нам заплатить за квартиру, раздраженные из-за того, что ботинки отсырели, а нам еще добираться до дома, а там как раз тот самый Чехов, о нем статья заказана, написать надобно, да еще так, чтобы не повториться, ноги промокли и тоска, она никогда не отступает, она всегда рядом, лишь иногда забудешься и кажется, что ее нет, – но не кажется, казалось, – потому что придя в себя от увлечения, обнаруживаешь себя посреди нее, осознавая по остроте чувства, что минутой ранее ее не было, она отступала, пока ты думал о чем-то другом, но стоит мысли вернуться к себе, как вместе с собой она обнаруживает и собственную тоску.
Эта цельность – она одновременно и последовательность, ведь в каждый конкретный момент наше сознание обращено на что-то одно, устремлено куда-то, и «неотступная мысль» – о больной жене, о себе, о детях – это не мысль, мысли каждый момент другие – это тональность, пронизывающая все или музыкальный мотив, который как в вагнерианской опере то уходит, то возвращается вновь, до самого финала не исчезая окончательно.
После «Уединенного» и многообразной «листвы» вся предшествующая и сопутствовавшая литература, порождаемая Розановым, прочитывается как путь к этим текстам, отражение, сопутствующее, он обессмертил ее, задав ей новую рамку, сделав, если угодно, еще одними «листами» из «опавших». Литература – всегда сделанность, искусственность: придание чему-то, изначально бесформенному, формы. В литературе Розанову всегда было тесно, но почти всю жизнь он крепился, принуждал себя «держать форму», соблюдать приличия. Не вполне, разумеется, – он регулярно нарушал правила, выходил за границы принятого, но сами границы признавал, хоть и без должной почтительности. Сейчас, имея возможность прочесть почти всего Розанова, с ворохом его переписки, разнообразием газетных и журнальных статей, опытами компоновки книжных изданий, с чужими текстами, окруженными бахромой розановских примечаний, во всем этом, как, например, «В своем углу» «Мира искусства», легко угадать шаги к «Уединенному». Но это лишь потому, что мы знаем итог, непроизвольно прочитывая предшествующее сквозь призму знания о последующем.
