Об образе Петербурга в текстах М.П. Анциферова 1919–1944 гг.
Проблематика «империи» и «имперского» вышла на передний план после революции 1917 г., впрочем, точнее будет сказать, что стремительно менялся ракурс восприятия данных понятий, отношения к ним, и тем самым данные понятия заново проблематизировались. Иной особенностью этого времени была не столько расширяющаяся «зона молчания» (для периода 1917–1920-х гг. подобное сказать сложно, проблема состояла скорее в неопределенности, неясности: о чем и как можно говорить – зачастую отсутствие правил, чем «запреты»), сколько новизна ракурсов: появилось множество голосов, которые ранее отсутствовали, при этом говорили они, ситуативно приспособляя уже существующий, чужой язык. Атакуя «отжившее», непроизвольно его воспроизводили вновь – «русификация» сменялась, например, «украинизацией», на уровне методов зачастую не только повторяя прежние практики, но нередко – именно сложившиеся, растиражированные образы этих практик; борьба с шовинизмом демонстрировала расхожие клише отображения «шовинистических» действий и т. п.
Собственно, в данной ситуации трудно найти что-то принципиально неожиданное, мы всегда пользуемся готовым языком образов и понятий, накладывая их на реальность независимо от того, насколько она соответствует им. Мы меняем язык гораздо медленнее, чем реальность, в результате чаще скорее приводя вторую в соответствие с первым, восстанавливая прежний порядок вещей, соответствующий описанию.
Но сам момент перелома оказывается благодатным в одном отношении: делая зримой дистанцию между «словами» и «вещами». Язык приходит в движение, не только порождая новые слова и понятия, зачастую эфемерные (см. разнообразные «Словари революционного языка» разных эпох), но и – что для нас в данном случае важнее – лишая прежние привычного автоматизма. Оказывается, не только необходимо усилие, чтобы выразить новое, но и для того, чтобы отразить прежнее, потребно уйти от прежнего выражения: эффект «остранения» создает эпоха, а не «литературная техника».
«Империя», в рамках которой существовали, которую стремились укрепить, изменить или разрушить, внезапно ушла в прошлое, в первые годы после революции многим казалось, что навсегда или, по крайней мере, надолго. Наблюдатель обрел дистанцию по отношению к имперскому опыту и имперской эстетике, при этом данный опыт был своим собственным, сделавшееся предметом анализа сохраняло уникальный статус одновременно далекого и близкого: во-первых, уже в силу того, что «империя» изначально предполагает дистанцирование, границу между тем, кто принадлежит (к) ней и ею, а во-вторых, в силу принадлежности империи, не исчезающей с ее политическим концом.
