истории. В письме к Т.А. Буткевич (от 8.IV.1924) Дурылин говорит: «Есть три плана жизни: 1) Бог, 2) Природа, 3) История и культура (сюда же входит и искусство, и наука). Только живущие в первом – в Боге – вполне свободны, даже вольны, и ни от чего независимы. Что им – „все“? Не может быть для них ни катастроф, ни гибели, ни слез личных, ни слез истории, ни слез природы, этого увядающего листа и сохнущей реки. По-истине, они блаженны. Живущие в природе – какой-нибудь помор на Ледов<итом> океане или итальянский бездельник мальчишка в Сицилии: для них нет тут истории и ее гибели и падения, им не плакать „о разрушении Рима“: солнце, небо, море, – иногда (и большей частью на Севере, гибель от этого моря), гибель, гнев этого солнца, неба, моря, но гнев этот постигает их так же, как птицу, как цветок. Но вот жизнь в культуре! Я чувствую, что никогда не уйду от нее, а она для меня – слезы и скорбь. – Это не в том смысле, что слезы и скорбь от того, что я не умею в себе и для себя примирить „две правды – здешнюю (правду культуры, искусства и т. п.) и Божью“ [хотя я и не умею], а в том смысле, что судьбы русской истории, русской культуры для меня – слезы и скорбь, я не могу не думать, не болеть, не терзаться» (РПХ, стр. 32).
Его множащийся образ, трудно собираемое единство от того еще, что прожитого и сделанного им хватило бы на несколько полноценных жизней, больших биографий, каждая «в своем времени»: от эсэрствующего юноши до толстовца, поэта и участника издания, автора предисловия к «Цветочкам св. Франциска Ассизского», специалиста по Русскому Северу, увлеченного исследователя, собирателя и отчасти продолжателя старообрядческой литературы, одного из последних друзей Розанова (оставившего поразительные записи о его последнем, троицком годе, смерти и похоронах), домашнего учителя, священника, археолога… Этот хрупкий, в детстве очень болезненный, изломанный, как весь Серебряный век, человек, глядящий с фотографий странным единством купца и интеллигента, оказался поразительно вынослив, гнущимся, но не ломающимся, и одаренным невероятной силой: он не только сохранил Леонтьевский архив, унаследованный им от о. И. Фуделя (и приумножил, скопировав, в частности, драгоценную переписку Леонтьева с племянницей), но и создал свою собственную литературу, не только был «хранителем», но оказался и продолжателем.
Три «прозаических» имени постоянно повторяются у него в 20-е – начале 30-х годов, время творческого взлета (и самый тяжелый по жизненным и житейским обстоятельствам период, от ссылки к ссылке, не имея своего угла и не смея загадывать о будущем, здесь нет возможность опереться на быт, нет возможности «поверить в историю», а только «сквозь нее») – Леонтьев, Лесков, Розанов. Он перечитывает, прочитывает одного через другого, создавая свои прекрасные повести и хроники 1920-х, в подкладке которых Лесков, с его легендами и, разумеется, «Соборянами», с «жизнью, готовой перейти в житие», но Лесков, оформленный Леонтьевым. В прекрасной в своей завершенности, законченности повести «Сударь кот» (1924), приведшей уже в начале 1940-х в восхищение Нестерова (которому она была затем посвящена) и Перцова, одних из немногих, по точному выражению составителей, «уцелевших», Дурылин выстраивает пронизывающую всю реальность цепь «соответствий» (correspondances), соединяя временное и вечное, бывание и бытие (РПХ, 27), от неживой к живой природе, от кота к человеку, от вещи к смыслу. Простая история (рассказанная в своей автобиографической основе «В родном углу») переосмысляется – или, точнее будет сказать, раскрывается – вечным смыслом: отсюда и постоянно воспроизводящаяся черта дурылинских повествований, с одной стороны, привязка их к определенному времени и месту, а с другой – вневременность, когда стилизация, столь любимая им, изымает повествование из его времени, но не дает замкнуться «иллюзии реальности» другого времени, оказываясь еще одной тропой за его пределы. В незавершенной книге о Лескове Дурылин писал о своем герое, но, кажется, больше о себе самом: он «всегда представлял себе православие – как религию Богоустроительства мира и человека: мир и человек покоятся в памяти Божией и человек волен только разгадывать божественную мысль о себе и о мире: устрояет же, осуществляет миропорядок один только Бог – через человека и при посредстве человека» (СиИ, 419).
