— Трус! — сказал я с презрением, на какое только был способен. — Трус и предатель! Дезертир!
Эти слова были для Дика новыми, и он выслушал их с таким серьезным вниманием, что я отвернулся, чтобы не рассмеяться вслух. Сделай я это, он, чего доброго, вообразил бы, что я расценил его позорное бегство как ловкую шутку. Ну уж нет! Что было, то было. Сбежал, сдрейфил, а теперь рожи строит!
Но что было делать? Экзекуция отменялась, я это понимал, однако нужно было показать Дику, что ничего не забыто, что он презираем. И я два дня игнорировал его. Разумеется, кормил, но делал это с подчеркнутым равнодушием, как бы между прочим. О том, чтобы погладить Дика или сказать ему ласковое слово, не было и речи. Что заслужил, то и получай.
Да, все так и было, но исподтишка я наблюдал за Диком и сразу отметил, что бойкот действует на него сильнее, чем я думал. Он ел неохотно, ходил с оглядкой и все больше лежал на своем месте, посматривая на меня грустными глазами. Я видел, что он страдает, но решил выдержать характер. Сейчас я не сделал бы этого, но тогда еще не знал, что животные переживают, и даже сильнее, чем мы. Они не могут оценивать свои поступки, взвешивать и рассуждать, они живут эмоциями, и длительное страдание может расстроить их психику, а то и вовсе убить.
Словом, мне стало жалко Дика, и однажды, поймав его недоуменно-горестный взгляд, я сдался.
— Иди сюда, Дик!
На секунду он оторопел, словно бы соображал, не ослышался ли, а потом кинулся ко мне, подвывая от переполнившей его радости. Он прямо-таки стонал и, молотя хвостом по бокам, лизал мне руки и лицо.
— Ну все, все, — говорил я, ероша жесткий загривок Дика. — Кто старое вспомнит, тому глаз вон…
Удивительное дело: казалось бы, я должен был чувствовать себя этаким снисходительно-великодушным, отпускающим грехи, ну если не господом богом, то по крайней мере его архангелом, однако ничего такого не испытывал. Я был не меньше Дика рад нашему примирению, потому что гнетущая обстановка в доме, которую я сам же и создал, отравляла и без того трудную жизнь. Что же касается Дика, то я уверен: он связал бойкот с фактом своего постыдного бегства и сделал для себя зарубку в памяти.
Хуже нет зимовать в одиночку. — Идиллия северных вечеров. — Где взять подружку для Дика? — Дик-охотник. — Мы идем в Козыревский. — Нападение. — Дик сражается не на жизнь, а на смерть. — Мы лечим раны, но все равно остаемся лопоухими
Наступившая зима была третьей, которую мне предстояло прожить на Курилах, а точнее, на самом севере Курильского архипелага, протянувшегося на тысячу двести километров по меридиану и насчитывающего пятьдесят шесть мелких и крупных островов. Я не зря уточняю место своей зимовки, потому что Курилы Курилам рознь. Так, на южных островах Курильской гряды, скажем на Кунашире, растут бамбук и виноград, а у нас не росла по-настоящему даже картошка — то, что вызревало, нельзя было назвать картошкой. Сплошная мелочь, горох. Впоследствии мне приходилось жить за полярным кругом, на побережье Ледовитого океана, в местах, что и говорить, суровых, но и они не идут в сравнение с Северными Курилами. Таких пург, как там, я нигде больше не видел. Говорят, что сильнее дует только в Антарктиде.
