– ¡Aprovechada![162] – парирует Бабуля. – Дрянь! Индейское отродье! Я не останусь здесь, не допущу, чтобы меня публично оскорбляли. Иносенсио, я требую, чтобы ты отвез нас домой. В Мехико! Немедленно!
– Иносенсио, если ты пустишь эту коровью лепешку в машину, то никогда больше не увидишь ни меня, ни детей. Сунь ее в автобус, приколов к платью бумажку с адресом, и покончим с этим.
– Что за чушь ты несешь? Мой сын никогда не посмеет посадить собственную мать на автобус, ты, маленькая cualquiera[163]. Ты даже этого не понимаешь!
– А я не сяду в тобой в одну машину, даже если тебя привяжут к багажнику. Ненавижу тебя, ведьма!
– Тихо! Хватит! Заткнитесь обе! – приказывает Папа.
– Делай, что хочешь, мне все равно, – говорит Мама. – Но я уже сказала и повторять не буду: я никуда не поеду с этой vieja!
– А я с… ésa[164]. Никогда, никогда, никогда! Даже по велению Господа, – говорит Бабуля. – Mijo, тебе придется выбирать… Она…
Бабуля тычет пальцем в дрожащую от ярости Маму.
– …или я.
Папа смотрит на свою мать. А затем на нашу Маму. Толпа вокруг смыкается. Папа возводит глаза к небу, словно ждет указания свыше. Звезды выбивают барабанную дробь.
И тогда Папа делает то, чего никогда в жизни не делал. Ни до того, ни после.
