Я рассматривал царя. Обычный мужчина, седеет вон уже. Через месяц – юбилей, пятьдесят лет. Не мальчик, должен отвечать за свои поступки. Но чем больше я всматривался, тем меньше думал о его преступлениях, а все больше о нем самом. Ведь интеллигентный же человек, культурный, ни разу не слышал, чтобы он голос повысил, дети его обожают, это тоже сразу видно. Вон как ревели, когда уезжал.
И тут я разозлился. А когда он наших товарищей вешал – ему их не жалко было? Наши дети не плакали? Но закралась сразу же крамольная мысль: может, в этом и величие нашей революции – в милосердии? Может, надо его просто выслать с семьей за границу, к родственничкам, да и забыть о самодержавии в России как о ночном кошмаре.
- Ну да! – закричал внутренний голос. – А он оттуда соберет армии и двинет обратно карать, вешать и расстреливать!
- А то без этого нам воевать со всем миром не придется, - ответил я ему. – Зато все народы увидят наш пролетарский гуманизм.
- Все народы увидят вашу пролетарскую слабость, - язвительно ответил внутренний голос. – Революция беспощадна, только тогда она чего-то стоит. Если бы Конвент не рубил головы одну за другой, разве удалось бы отстоять свободу?
- Ну да, ну да, а что пришло на смену Конвенту? Империя Наполеона Бонапарта. Этого мы хотим?
- А кто сказал, что любая революция этим кончается?
- Никто не говорил. Просто у нас пока нет опыта удавшихся революций, вот мы и обращаемся к Франции как единственному примеру.
Мое молчание видимо взволновало царя, но он не повторил вопроса, видимо, понял, что ответа у меня нет.
- Скажите, Василий Васильевич, - он аккуратно притушил папиросу в пепельнице. – Откуда у вас такой прекрасный французский? Долго жили заграницей?
- Да, шесть лет в Бельгии.
- А я нигде не смог бы жить, кроме России, - задумчиво сказал Николай.
- Так и я бы никуда не ездил, Николай Александрович. Не по своей воле, знаете ли, пришлось.
- Вы намекаете, что это я виноват в вашей эмиграции?
- А кто же? Когда перед тобой стоит выбор – петля или эмиграция, то ответ зачастую совершенно очевиден, не находите?
Николай не ответил, закурил новую папиросу.
- Много курите, Николай Александрович.
- Спасибо за заботу о моем здоровье! – я всмотрелся в его лицо. Сарказм? Да нет, похоже, он вообще не о том думает.
Поезд втянулся на станцию, прошел вдоль платформы и остановился на дальних путях. На здании вокзала надпись: Любино. Состав ощутимо тряхнуло – паровоз отцепился, пошел к водокачке. Я открыл дверь вагона, подтянул ремень, крикнул телеграфисту:
