Нил постепенно светлел. Сначала он был глянцевито-зеленым, бархатистым, темным — таким же, как наши русские реки, — потом розовел. От острова отделялись фелюки, их паруса еще свернуты, они неслышно, на веслах, приближались к берегу. А Нил все светлел. Рыжие бугры пустыни подступали к самой воде. Там, на западном берегу, гигантский некрополь правителей Элифантины, самого южного египетского нома… Нил становился желтым. В бледной, еще не яркой, еще утренней голубизне неба появляются сотни больших черных птиц. Птицы делают круг. Они как черные траурные самолеты. Заход, еще заход, и коршун идет в пике.
На набережной открываются маленькие арабские кофейни. Столики вынесены на тротуар. Днем, в жару, их снова уберут в помещение… А Нил все светлее, все ослепительнее, все невозможней для глаза, и уже не напоминает наши русские реки.
Я сижу на высоком левом берегу Нила. За спиной крохотный зеленый оазис. Он только недавно создан вокруг лаборатории геологов, а дальше — безжизненная, бурая, яростно освещенная солнцем пустыня. Но внизу, на воде, покачиваются четыре баржи, на которых установлено буровое оборудование, и с той стороны реки доносится грохот стройки. Этот грохот смягчен расстоянием, может быть, самим воздухом тысячелетий, их тишиной, которая отступает с трудом, неохотно… И по звуку трудно определить масштабы строительства. Но именно тут проходит та невидимая глазу линия, которую проектировщики называют осью плотины, и в этом месте в русло реки будут обрушены миллионы кубометров камня, уложены миллионы кубометров нильского ила, намыты миллионы кубометров песка, и гигантская каменно-набросная плотина высотой в сто одиннадцать метров перегородит реку.
Рядом сидит Слава Гольцов, белокурый, голубоглазый молодой инженер. Он эксперт по буровым работам, которые производятся в русле.
Мы перекидываемся нечастыми словами, ведем себя так, будто это Клязьма или Москва-река, а мы рыболовы, и ждем, клюнет или не клюнет, и раздумываем — почему не клюет?
— Да ведь это Нил! — вдруг говорю я.
— Ну да, Нил, конечно. — Гольцов не понимает. — Ясно — Нил!
Что это — леность воображения? Дремлет себе на солнышке. Ему, воображению, так спокойнее.
А может быть, вовсе не леность?
Бедное мое воображение, привыкшее ходить у ноги, дрессированное!
Помню, то была юность, над столом редактора висел транспарант, и на нем начертано тушью: «Без «я», без «мы», без природы». Где уж тут воображение!
— Бахр-эль-Джебель, река гор, — вопросительно говорю я Гольцову. — Бахр-эль-Зераф, река жирафов, — ведь это рукава Нила?
