Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы кто-то из моих хозяев не догадался спросить у меня, не надо ли мне выйти…
Сразу потом стало как-то веселей, даже несмотря на то, что все сказанное доктором Радзвицким не выходило у меня из головы.
Поздно ночью я был уже в Ельне и снова попал к сторожу землеустроительной комиссии, у которого и проспал до утра.
1
Утром ко мне пришел посланец Погодина и сказал:
— Михаил Иванович хочет поместить тебя в больницу. Если ты согласен, то я сейчас же отведу тебя туда.
Я сразу согласился: Погодин не стал бы понапрасну класть в больницу, если бы не был уверен, что это необходимо и полезно. Хоть в ельнинской больнице и нет глазного отделения, рассуждал я, но все-таки там должны как-то лечить и меня. Иначе зачем же больница?
И тут я впервые подумал, что, может быть, смоленский доктор Радзвицкий сказал о моей болезни неправду… И мне стало легче.
Действительно, М. И. Погодин поступил разумно, и я впоследствии понял, почему он так сделал: независимо ни от какого лечения мне нужно было пожить некоторое время в спокойной обстановке, выждать, пока хоть отчасти рассосется свежее кровоизлияние на дне глаза. Дома, сам того не понимая, я мог навредить себе и даже вызвать новое кровоизлияние при каком-либо физическом напряжении.
Меня положили в четырехместную палату. Двое больных — это, конечно, были совсем уже взрослые люди, мужики, — находились в стадии выздоровления: им разрешалось вставать, ходить и вообще делать все, что допускается в больнице. Еще один из обитателей палаты был тяжелобольным. Чем он болел, я не знаю, но помню, что он ни разу не встал с постели, ни с кем не разговаривал, часто стонал. Дня через три после того, как меня положили в больницу, я, проснувшись утром, увидел, что койка тяжелобольного пуста. На мой вопрос, где он, мне ответили, что его перевели в другую палату. Я простодушно поверил этому, не подозревая того, что другой палатой была мертвецкая.
На освободившейся койке разместился отец дьякон, приехавший из какого-то дальнего прихода. Появление в «мужицкой палате» дьякона и удивило меня, и в то же время принесло внутреннее удовлетворение: и попы и дьяконы казались мне существами, стоящими на гораздо более высокой ступени, нежели мужики; если сами они и не были святыми, то все же имели непосредственное отношение к святости. И вдруг — дьякон в одной палате с мужиками! Чудно!
Дьякон оказался общительным, разговорчивым, веселым. И почти сразу же стал в палате своим человеком.
