В чрезвычайных ситуациях положено запрокинуть подбородок, пальцем очистить дыхательные пути и с силой вдохнуть воздух в рот пострадавшего, пытаясь припомнить правильную последовательность из руководства по сердечно-легочной реанимации, подобрать нужный взламываемый код. Я же не могла припомнить ничего, чему научилась так давно, и лишь толкала его в грудь и дула, дула, дула ему в рот.
Все это выглядело так, будто мы с ним разговаривали на особом языке или выполняли странный ритуал, подобно тому, как эскимосы при встрече трутся носами – по крайней мере, если верить детским россказням. Мои дочери так здоровались: вставали вплотную друг к другу нос к носу и мотали головами из стороны в сторону, ощущая трение, и соприкосновение кожи, и волнение, всегда сопровождающее контакт двух отдельных тел. И вот я спустя все эти годы сидела на коленях над Джо Каслманом, откинув ему голову, он с раскрытым ртом и я – последнее супружеское прощание.
Умереть в чужой стране – все равно что родиться: растерянность, непонятный язык, беготня, суета, и в центре всего этого – еле теплящийся огонь человека, который умирает. Они долго его реанимировали, эти неустанные финны, и хотя он совсем не реагировал, я держала его за руку и постоянно повторяла, что он будет жить. Кто-то надел ему кислородную маску; его темные глаза погасли, и я попыталась притянуть его к себе, удержать, оставить здесь.
Смерть подтвердили не в номере отеля, а позже в приемном покое ближайшей больницы Ловисо; молодой врач, похожий на второстепенного героя пьесы Ибсена, вынул из ушей стетоскоп, задрожавший, как пальмовая ветвь на ветру, и произнес: «Миссис Каслман, к сожалению, все кончено».
Я была потрясена и раздавлена, мой голос надломился, и я заплакала на узкой груди врача. Он не пытался меня остановить, и через некоторое время – прошло довольно много времени – я сама перестала. Джо лежал на столе; к нему по-прежнему были присоединены провода. Спящий Гулливер – недвижимый, дремлющий, неуклюжий и огромный; смотреть на это было невыносимо. Мучительно. Мертвый человек – это ничто; все из него уходит, все, что когда-то составляло его сущность. В конце концов вошли две медсестры и тихо сняли провода; резиновые присоски с хлопком отсоединились. Я сидела рядом с Джо на жестком стуле и боялась к нему прикоснуться; его тело c диаграммой розовых кружков казалось каким-то ободранным. Мы провели вместе еще несколько минут, неловкие, смирившиеся и жалкие в своем одиночестве, бок о бок, как часто бывало в последние годы нашего брака.
