Баварец и горняк из Саара бросились к усатому пограничнику, стоявшему между рельсами с огромным маузером на поясном ремне. Они сильно хлопали его по плечу, и пограничник отвечал им тем же. Все трое говорили на ломаном языке, мешая русские и немецкие слова. Потом баварец стал гладить блестящие пуговицы с серпом и молотом на шинели пограничника. А кончилось тем, что баварец и пограничник принялись отплясывать, как дома.
Да они и были дома. Сразу стало шумно и весело. Они не понимали слов, которыми обменивались, но жесты и объятия вполне заменяли язык. Не вмешайся руководитель делегации, баварец уже на границе оставил бы пояс и вышитые подтяжки от своего национального костюма, а кожаные шорты подвязал бы бечевкой. Позже, в одном из южных колхозов, он так и сделал. Он обменял свою национальную баварскую одежду на черкеску, а трубку и братский поцелуй — на папаху и свирель.
Рюдигер, горняк с дальних калийных копий Рёна и маленький чахоточный забойщик с Вурмских разработок не принимали участия в общем ликовании. Стоя на перроне, они взволнованно дышали. Маленький забойщик, глядя на восток, широко раскинул руки. Перед ним лежала родина свободы. Он всхлипывал, как дитя.
И наконец, после долгого пути, — большой, украшенный кумачом зал Дома Союзов, где Шверник и Фриц Геккерт обратились к горнякам с речью; потом Большой театр, где давали «Красный мак», — тут замолк и прослезился даже весельчак и балагур баварец. Рюдигер сидел, боясь пошевелиться. Здесь начиналась новая эра.
В эти дни Рюдигер иной раз сам себя не узнавал. Разве он какой-нибудь фантазер или восторженный романтик? Нет, он трезво мыслящий человек. Но то, что он здесь видел, уносило его в будущее. Гораздо дальше, чем он когда-либо смел мечтать. Он часто вспоминал о Брозовском, о Юле Гаммере, о молодом Дитрихе, о товарищах с разных мансфельдских шахт. Если бы они могли видеть, как русские рабочие строили новую жизнь…
Было холодно, все еще дул ледяной ветер. Они посещали заводы, учебные мастерские и школы. Люди в цехах носили мохнатые шапки, ватные телогрейки, стоптанные валенки и грубые рубахи; их обветренные лица и руки были в масле и копоти. Но двигались они быстро и легко, и глаза их выражали радостную уверенность и решимость.
Рюдигер почти не спал, он жил как в лихорадке. На угольных шахтах Московской области он уступил слово товарищам, а сам только слушал и впитывал все, как губка. Поездка в Донецкий бассейн их всех потрясла. Шахтеры Донбасса и горняки Рура не могли разжать объятий. Бледное лицо маленького забойщика из-под Вурма порозовело, жестокий кашель, постоянно сотрясавший его узкую грудь, прекратился. Голос окреп. Стоя на одном из копров у поселка Шахты, они вместе с тысячами советских горняков пели гимн, который указывает проклятьем заклейменным путь к свободе. Юле Гаммер оказался прав, эти слова понимали все.
