ради собственного удовольствия и душевного комфорта, потому что им, так сказать, это было «в кайф». Разница между первым и последними советскими поколениями отчетливо проступает в словах писателя и палеонтолога Кирилла Еськова: «Когда дипломники и аспиранты новой, постсоветской генерации слушают наши экспедиционные байки тех былинных, понедельнично-субботних, времен – вроде того, как мы, оставшись без транспорта, перебирались вплавь через осенний Витим и тащили потом вдвоем через перевал набитый каменюками неподъемный вьючник, или как нынешний директор Путоранского заповедника Граф в студенческие времена зарулил совершенно немыслимый одиночный маршрут по горной тундре, со скальными работами и сплавом, чтобы сфотографировать отел краснокнижных снежных баранов, – ребятишки те глядят на дяденек с каким-то не то опасливым, не то участливым недоумением: ну, и нафига оно вам было надо – гробить здоровье и рисковать жизнью в тех маршрутах? <…> И вот тут, грешным делом, припоминаются мне такие же по сути, ностальгически-энтузиастические рассказы очевидцев предыдущей, cталинской, эпохи. По мне, так вся тогдашняя индустриализация, на костях зэков и на надорванных пупах колхозников, была в лучшем случае – дурью, а в худшем – преступлением без срока давности. Но, может, для непосредственных участников тех событий все это и вправду выглядело (и было!) совсем иначе? И что я просто не способен понять этих стариков-„сталинистов“ – ровно так же, как те аспиранты из поколения „Твикс: съел – и порядок“ никогда не поймут нас с Графом?»
156Как бы там в действительности ни обстояло дело с ценностями и мотивами у «очевидцев предыдущей, сталинской, эпохи», Еськов может вполне понять только их бескорыстный романтический энтузиазм, подобный его собственному. Идеалы? Великая мечта о новом мире, ради которого можно и нужно идти на жертвы? В лучшем случае «дурь», в худшем – «преступление без срока давности». Поразительно другое. Еськов допускает по аналогии, что у предыдущего поколения была какая-то высокая ценностная инстанция, отсылка к которой придавала их великим и ужасным деяниям (из которых К. Еськову вполне понятен только романтический компонент) уж никак не меньшую субъективную ценность. На наш взгляд, мы здесь сталкиваемся со смутным пониманием того, что их романтику романтикой делало то, во что они уже не верили, но что все еще объективно присутствовало в качестве «верхнего этажа» моральной пирамиды; что одной лишь романтики недостаточно, ибо что-то повыше должно ей указывать на ее место. Сближение с поколением «свидетелей сталинской эпохи» становится возможным лишь на фоне «поколения „Твикс“», у которого в принципе никаких высоких идеалов не предполагается.
