Может быть, мы втроем, Анна, я и тот мужчина, могли бы стать семьей, которой нам всем так не хватало. Стать эдаким любовным треугольником, таким обычным для России. Сама Анна не раз оказывалась одной из его сторон.
Я начала читать о жизни Маяковского, о его связях с супругами Брик. Супруг и любовник делили Лилю, живя под одной крышей… Или я начала сходить с ума? Маяковский положил конец своей жизни, и многие сочли его смерть политическим самоубийством. Не исключено, что так и было. Кто может знать наверное, какие бури бушуют в беспокойной душе? Если я, несмотря на принятые решения, все еще питаю чувства к своему любовнику, а он, несмотря на жестокость Анны, продолжает думать о ней, может быть, вся эта странная интрига выведет нас троих на отношения иного рода…
Вот такие мысли одолевали меня. Чувства Анны я вовсе не принимала в расчет, будучи уверенной, что для нее большее значение имело отражение наших мыслей, нежели мы сами. Анна дорого платила за свое отражение в чужих зеркалах и после испытания счастьем неизменно просыпалась испуганной и одинокой. Неужели я вновь хотела подвергнуть ее этой экзекуции? Неужели хотела обречь ее на жизнь в чужом городе, где ей не о ком плакать и нечего вспоминать?
Должно быть, она прочла мои мысли. Потому что однажды, когда я что-то готовила на кухне, я услышала, как Анна постучала по зеркальному стеклу, как бывало, когда она злилась. Я вытерла руки и побежала к зеркалу. Взгляд Ахматовой был суровым.
«Такие вещи, дорогая моя, не повторяются, – проговаривая каждый слог, произнесла она. – Некогда я жила втроем с Ольгой[5] и Лурье. Безумства молодости. Да и время было безумным.
После развода с Шилейко я чувствовала себя свободной, как птица. Тогда-то и началась история с Лурье. Я стала его рабой. И Ольга тоже. Мы жили втроем, и никто из нас так и не понял, кого же любил Лурье. В какой-то момент он уехал за границу. Сначала в Берлин, потом в Америку. Он звал меня с собой, но я в очередной раз отказалась покидать Россию. Тогда еще я могла уехать. Его удивило мое решение. Он мне часто писал, я же не ответила ни на одно из писем. Как будто я вновь обрела свободу. Мы с Ольгой остались вдвоем…»
Взгляд ее потеплел. На губах мелькнула ностальгическая улыбка.
«Ольга… Красивая, блестящая Ольга с огромными серо-зелеными глазами и несчитаным числом поклонников… Ее образ пронизывает всю “Поэму без героя”, иногда – завуалированный, но это всегда та же Ольга. Какое-то время мы жили как настоящие цыгане. Мыкались по домам. В результате Ольга тоже покинула Россию… Я осталась одна в квартире, которую ей дали от Фарфорового завода, где она работала. Из окна этой квартиры я наблюдала великое наводнение 1924 года. Было очень холодно, и я без конца болела. Тогда-то и появился Пунин. Думаю, его очаровала моя детскость. Он так меня и называл – “ребенок”. Может быть, потому, что меня еще восхищало все окружающее – от снега и неба до чашки чая. Я переехала к нему».
