Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки.
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
Возникает вопрос: как реагировали люди на бесконечные аресты? Просто молчали, закрывали глаза на все происходящее или, того хуже, пытались оправдать аресты исторической необходимостью? Правилами поведения запрещались вопли, следовало научиться отличать основное от второстепенного. Основным оставалось строительство социализма. В этом заключалась главная цель. А уже частная жизни каждого, исковерканная и растоптанная, была делом второстепенным.
Огонь в зеркале утих. Я различала только тлеющие угли, тоже красного цвета, но уже какого-то выцветшего, бледного. А вокруг – пепел и головешки, черное уже довлело над красным, разъедало его, вытесняло. Наши жизни, такие разные, угасали одна за другой.
Анна вздохнула. Картины осыпались пеплом…
Я все старалась понять, почему Маяковский был так критически настроен ко мне, хотя все эти споры, вся эта полемика того времени достаточно утомили меня… Не понимала я и своих читателей. Наверное, это случается со всеми поэтами, вам это хорошо известно. Читатели – наше зеркало… Помню вечер, посвященный петербургским поэтам, устроенный сразу же после революции. Коллеги, члены нашего цеха, Гумилев, Александр Блок и многие другие… Зал был переполнен, стояли даже в коридорах. Мы должны были читать свои стихи. Подошла моя очередь, я прочла несколько своих стихотворений. Не спрашивайте, какие именно, не помню. Зал долго сотрясался от аплодисментов и восхищенных возгласов. Я растерянно кланялась со сцены, спрашивая себя, перед кем я раскланиваюсь и кому и почему рукоплещут люди в зале. Что именно они увидели во мне? Нечто, что продолжает существовать, несмотря на перемены? Нечто, что решило измениться, чтобы отвечать нуждам новой эпохи и теперь славит революцию? Они понимают меня каждый по-своему, независимо от того, что вложила я в своих стихи? Выискивают какой-то подтекст там, где его нет? Я спустилась со сцены как потерянная. Друзья обнимали меня, целовали, поздравляли. Но я не понимала и их энтузиазма. Только Гумилев, сжимая меня в объятиях, прошептал на ухо: «Не надо! Ты же знаешь, что ты одна. Никто тебя не знает, даже ты сама. И я тоже…» Потом посмотрел мне в глаза и игриво улыбнулся: «Признайся, сколько раз ты смотрела в зеркало и никого там не видела? Я – часто». У меня как будто гора с плеч упала. Я погладила его по щеке, улыбнулась: «Хочешь, будешь моим зеркалом, а я – твоим?» – «Да, – ответил он. – Я – твое зеркало, посмотрим, кто из нас разобьется первым». Первым разбился он. Точнее – его разбили, на рассвете 6 августа 1921 года.
