«Камера… вы загораживаете камеру» — зазвучал голос отчетливо и узнаваемо. Тихий, приглушенный, спокойный и уверенный. Что же он сказал дальше? Было какое-то название… Я повернулась на кровати и посмотрела в окно. Верхушки сосен покачивались на фоне еще лимонно-белесого солнца, сонного, не набравшего цвет и жар. Какая же красота… Тишина… Что еще надо человеку, кроме способности ощущать эту красоту. Почему мы не ценим никогда того, что имеем? Когда остается последний глаз, и все болит, начинаешь понимать, что ничего и не надо было, кроме того, что у тебя было всегда.
Ботаническая! Я даже вскочила, так отчетливо зазвучал голос у меня в голове. Точно! Он сказал — отвозить на Ботаническую. Немедленно еду туда. По дороге куплю карту. Да что — карта! Карта слишком абстрактна. Я пройдусь по улице, буду заглядывать в каждую подворотню — откуда он камеру там мог взять? У друга? В прокате?
Настроение сразу поднялось. Как только появляется возможность что-то делать, а не сидеть сложа руки, боль и неудобства уходят на второй план. «The healthy animal is up and doing». Здоровое животное активно и что-нибудь делает — вспомнился мне почему-то афоризм американских бихевиористов. Ждать и догонять — хуже нет. Но догонять все же лучше. То, что от тебя зависит хотя бы скорость передвижения — дает надежду. А надежда, как известно, не умирает никогда. Так человек цепляется за бессмертие. Хотя, казалось бы, — оставь надежду, и ты будешь свободен. Свобода, или бессмертие. Хм… Интересный выбор… будь я в другом положении, я бы подумала об этом… А от чего свобода-то? Иллюзия свободы человеческой воли. Хотя ей оставляли всегда лишь жалкую свободу игральной кости, выпадающей чисто случайно. Тьфу!
Я засуетилась, одеваясь, умываясь, выбирая шмотки с длинным рукавом, но не теплые. Не хватало и мне, с утра пораньше, бредить какой-то ерундой. Надежда, свобода, иллюзии… Эти слова надо оставить глупарям. А у меня одна цель — выжить! Либо он, либо я. Охотник не откажется от своей добычи, а мне совсем не хотелось стать чьим-то мертвым трофеем.
Итак, вперед!
Я вышла из парикмахерской абсолютно черной, стриженной под комсомолку 20-х годов. Углы каре прикрывали и щеки, и скулы, и глаза. Тут же, на улице, в оптическом ларьке я подобрала себе простые очки в массивной коричневой оправе, без диоптрий, и посадила их на нос. Теперь половина моего лица была закрыта. Губы я не стала накрашивать, а вот синяки тщательно замазала. В этом виде меня не узнала бы родная мать.
