Вечером мама́ натирает аккуратными кружочками на белую тарелку разноцветные акварельные краски и принимается за рисование и раскрашивание картинок для забавы детей в путешествии. Таких книжечек моя мать наготовила на своем веку много десятков для разных детей, своих и чужих, и всегда эти книжки пользовались огромным успехом у детей. И не мудрено! Чего-чего на этих картинках не изображено! Тут и страшные волки, уносящие детей в лес; тут и собирание грибов, и купание в реке; и пожар, на котором дети отличаются, таская ведра с водой; и зайцы, ворующие капусту и морковь; и елка, украшенная пряниками, яблоками и свечами, и многое другое. Мама́ придумывала и рисовала, не стесняясь законами перспективы, правдоподобия… И хотя рисунки были примитивны, зато как богато было содержание!
(Т. Л. Сухотина-Толстая. «Воспоминания»)
Вы себе представляете, Павел, сколько необходимо времени и сколько любви к детям, чтобы самой мастерить такие «книжечки в дорогу», которые сейчас любая мама может купить в супермаркете за три минуты? Конечно, не такие… Когда что-то сделано собственной материнской рукой, это не просто «книжечка», это воплощенная ласка. И Софья Андреевна это понимала. Она всегда была убеждена, что именно любовь и ласка — стержень воспитания. Что, кстати, не совпадало с мнением ее супруга.
Такая самоотдача требует много сил, и не мудрено, что именно на фоне такой бурной жизни в Ясной Поляне и начались первые серьезные конфликты в семье. Вот что пишет Софья Андреевна своей сестре Татьяне Кузминской о своем состоянии в середине 1870-х годов: «Видимся мы мало, а когда видимся, я так уставши и нервы мои так расстроены, что я начинаю с ним ссориться. Ведь он, кстати, не признает во мне ни усталости, ни болезни. Разве когда уже мне совсем плохо».
В 1875 году, перед второй поездкой в Самарские степи, Софью Андреевну, чувствующую себя и физически, и морально уже очень скверно, осмотрел известный московский врач Захарьин. Он нашел ее в расстроенном здоровье, с болями в спине и кровохарканьем.
Захарьин сказал, что мое нездоровье, особенно нервы, так расстроено, что надо лечиться и особенно беречься. Что чахотки пока нет, но может сделаться. Помню, как он с укором сказал Льву Николаевичу:
— Однако, вы не поберегли ее.
(С. А. Толстая. «Моя жизнь»)
И вот вам вопрос. Почему за 13 лет, получая от Софьи Андреевны все блага полноценной семейной жизни, Лев Николаевич не удосужился посмотреть на нее внимательно и увидеть, как она растрачивает себя в нем и в детях, и дать ей какой-то воздух и покой? Что так важно было для него в этот период, что он проглядел тот момент, когда загнал свою молодую жену, как ездовую лошадь? И чего он ждал от нее, уставшей и измученной, кроме истерик и сцен?
