— А! — сообразил Голокост. — Нисколько. Я её в прошлом году сделал…
На сей раз Мирон даже уст разъять не соизволил. Просто посмотрел на Ефима, чем привёл того в ещё большее затруднение.
— Н-ну… — прикинул гений-надомник, ощупывая кончиками пальцев нечто незримое. Чёрт его знает, что у него там нащупалось, но назвал он какую-то совершенно смешную сумму.
Безденежье — постоянная беда Голокоста. Патентовать его изобретения, как правило, отказываются, но идеи крадут охотно.
Притырин поморщился и, достав гаджет, велел кому-то перевести на счёт Ефима раза в четыре больше, чем тот запросил.
— Мирон!.. — опять не выдержал я. — Ну ты хоть объяснил бы, что затеваешь…
Мирон безмолвствовал. Я уже решил, что ответа не дождаться, когда прозвучало глуховато:
— Негрелый.
С Тохой Негрелым, пока его не отчислили, мы тоже учились когда-то на одном курсе.
— Та-ак… И что с ним?
— Начальник отдела.
— У тебя?
Утвердительное молчание.
— Подозреваешь измену фирме?
Лёгкая задумчивость на челе.
— Ну так и проверил бы его на детекторе лжи! На этом… как его… на полиграфе…
— Проверял.
— И что?
— Ничего.
Ну надо же! А ведь когда-то лучшими друзьями считались… Как хорошо, что я не бизнесмен!
Ефим тем временем открыл кладовку и, порывшись, извлёк оттуда противопожарный индикатор дыма с обрывком провода.
— Что это? — перевёл я движение левой брови Мирона.
Собственно, мог бы и не переводить — мог бы и сам ответить. Страсть Голокоста втискивать потрясающие свои устройства в наименее подходящие для этого оболочки (очечник, банка из-под пива, лампочка накаливания) была мне более чем хорошо известна.
— Расстояние? — потребовал Мирон Притырин.
— До чего?
— До объекта, — разъяснил я. — В метрах.
— Два… два с четверью… — отозвался Ефим. — Не больше…
Мирон прикинул.
— Достаточно, — решил он. — Потолки у нас в офисе — два с половиной.
* * *
Судя по всему, Антон Андронович Негрелый, благополучно пройдя проверку на детекторе лжи, напрочь утратил бдительность, стал беспечен и даже предположить не мог, какую новую каверзу ему готовят. В отличие от Мирона Тоха почти не изменился: заматерел, обрёл солидность, но как был колобком, так колобком и остался. Меня он не узнал. Даже когда нас заново представили друг другу, наморщил лоб, промычал с сомнением: «Да, помню… помню…» — хотя видно было, что ни черта он не помнит.
Между нами, имелось у меня намерение как-нибудь незаметно предупредить его по старой дружбе, чтобы особо мыслям своим воли не давал, но после такой встречи исчезло. Мирон тем не менее что-то, видать, заподозрил и решил из поля зрения меня на всякий случай не выпускать — на мою робкую просьбу удалиться восвояси он ответил решительным отказом. Так вот и вышло, что вся операция с начала до конца происходила на моих глазах.
