— Итак, ты все еще жив. На это я и рассчитывал. Люди вроде тебя так просто не умирают.
— Мне больно, — хрипло прокаркал Брин. — Вызови скорую.
— Конечно, больно, только что тебе скорая? Тут нужен скорее катафалк. — Он даже не шелохнулся, чтобы вызвать первое или второе.
Вместо этого незнакомец наклонился и провел ногтем по щеке Брина. Боль была адской. Что-то повисло у вошедшего на кончике пальца, будто полоска целлофана или очень тонкой липкой ленты.
Кожа, понял Брин.
— Удивительно, что ты еще жив.
Брин стиснул зубы, из-за боли ему было не до ответа.
— Я понаблюдал за тобой, после того как та женщина вошла в Город. На время открылась брешь, и я увидел через нее тебя, порылся в твоем жалком умишке. У тебя скверный характер. С десяток человек погибло и многие пострадали — все из-за твоей ненужной жестокости.
Брин сделал глубокий вдох.
— Огонь... где он?
— О, не волнуйся. Огонь сдержали. Вот почему я должен спешить. Скоро тут появятся люди, но вначале им нужно убедиться, что пол не обрушится. У нас мало времени.
— Вызови. Мне. Помощь, — сквозь зубы процедил Брин.
— Но здесь и так я. Специально явился помочь. Но вначале, пожалуй, тебе стоит кое-что увидеть.
Он пересек комнату и, сняв со стены овальное зеркало, протер его от сажи и грязи углом простыни.
Затем поднес к лицу Брина.
На миг физическую боль затмил глубочайший ужас перед собственным отвратительным отражением. Сильные ожоги покрывали почти все тело. Полотенце вокруг бедер обуглилось и припеклось комками к почерневшей коже. Волосы на голове и в паху сгорели. Уши тоже. Что до остального...
Он закрыл глаза, лишившиеся ресниц.
Старший мужчина вздохнул, изображая сочувствие.
— Невыносимое зрелище, верно? Что ж, понимаю. Ты был довольно хорош собой. Нравился и мужчинам, и женщинам. Может, я и сам от тебя не отказался бы, если бы не принял давным-давно... обет целомудрия. Тем более что ты был таким притягательно порочным. Да еще и с фантазией.
Брин заставил себя посмотреть в обсидиановые глаза, окаймленные темными кругами усталости. В голове мелькнула жуткая мысль, отчасти порожденная собственным воображением, отчасти — постоянными материнскими предсказаниями о том, чем он кончит, если не изменит себя.
— Я умер, верно? Я умер, а ты... Сатана.
Худой и мрачный мужчина чуть было не рассмеялся, но сдержал себя — примерно так же великодушный хозяин смотрит сквозь пальцы на явную бестактность гостя.
Он наклонился к Брину. На бледном осунувшемся лице незнакомца лежала печать безмерной мудрости и великой грусти, но под ней угадывалось смущение, испугавшее Брина больше всего.
