Вэл жевала хлеб и прихлебывала вино. Думала о плоти и семени. О Сантосе, Резе и Маджиде.
— Не ожидала, что здесь будет вот так.
— Не ты одна такая. Я тоже не ожидала.
— Тогда отпусти меня. Сними цепь.
— Все так говорят. Слишком поздно. Ты нам нужна, и, поверь, мы тоже нужны тебе.
— Вы не можете держать меня на цепи вечно.
— Только до тех пор, пока ты не решишь с нами остаться. Поверь, это произойдет быстрее, чем тебе кажется.
Вэл ударила Симону и оцарапалась о кольцо в ее брови. Выпад скорее потряс собеседницу, чем причинил боль. Рядом с пирсингом выступила бисеринка крови и тонкой струйкой устремилась к губам, где Симона смахнула ее языком с таким видом, словно ей очень нравится вкус.
— Тебе бы стоило выучить правила, не то влипнешь в серьезные неприятности. Город — жестокое место. Вот почему тебе стоит радоваться возможности присоединиться к нашей семье.
— Не сказать чтобы мне стало легче.
— Ты попала сюда потому, что хотела, верно?
— Да, я хотела попасть в Город, а не сидеть на цепи в логове психанутых сексисток.
— Значит, предпочитаешь трахать мужчин, а не мучить? Знаешь, некоторые здесь сочтут тебя извращенкой.
Нагнувшись, Симона медленно провела Вэл между ног пирсингованным языком. Вэл позволила, но никак не ответила на ласку. Симона подняла взгляд, в ее зубах торчали темные лобковые волосы.
— Возможно, сейчас тебе так не кажется, но мы действительно семья, причем многие из нас никогда не имели другой. Просто поверь. Со временем ты поймешь: в месте, где каждый день кучу женщин затрахивают до смерти, с нами куда лучше, чем самой по себе.
Вэл покачала головой и стиснула бедра, отвергая искусные оральные ласки Симоны.
— Ладно, спи, — наконец сказала та. — Завтра возвращаемся в пустыню.
— В пустыню? Ты о чем?
Но Симона уже ушла доставлять наслаждение кому-то другому. Остальные женщины либо вяло ласкали друг друга, либо спали.
Поначалу Вэл пыталась протиснуть ступню через кандалы, но вскоре убедилась в тщетности усилий и затихла. Никто не прикасался к ней.
Ни поцелуи, ни ласки не питали просторы обнаженной кожи. Накатили одиночество, ощущение собственной незначительности и голод по человеческому теплу. Давняя фобия перед путами затмилась другим, более сильным страхом: стать отщепенкой, той, кого никто не захочет коснуться, поцеловать, в кого никто не захочет войти.
Если это случится, она попросту перестанет существовать. Кожа усохнет от голода, сердце превратится в скукоженный шарик.
