… Вопросы поделят на троих. Нет, на четверых: Финкельштейн тоже будет отвечать. Он не любит церемониться. Он режет напрямки.
Если никто из четверых не сможет ответить на вопрос, то отвечать будет пятый, Бейнфест. Его ответы таки очень приятно слушать. Он никогда не говорит сердито. Он очень хорошо ладит с переселенцами и прекрасно со всеми разговаривает. Одна только проблема: и лицо, и живот у него, как у буржуя. Но что благодушный, так даже слишком…
Теперь уже их лиц не видно. Но слышно хорошо. Хоть ухо режет: слишком уж будничные голоса у них. А Рашкес говорит немного торжественно. Так душевно, со слезой. А Брук, отвечая, говорит только на русском языке со всякими тебе грамматиками. Только «р» он произносит, как еврей из маленького местечка.
Снова без торжественных «товарищи», без «дорогие граждане» отвечают, что кредиты дадут, но не «две с половиной сотни червонцев». А на руки никому и копейки не дадут. Давать будут «натурой». Дадут лошадей, телеги, плуги. Разве только заработную плату можно будет давать наличными.
На такие ответы еще нечего возмущаться. Только что это его волнует, какое жилье хотим себе строить? Но что же говорить, если он такой будничный, этот Мережин; наверное, был когда-то бухгалтером. Он быстренько делает всякие расчеты и рассказывает сказки про всякие продуктивные расходы и непродуктивные расходы. Он говорит, что строить себе квартиру — это есть непродуктивный расход. Он советует строить шесть на шесть.
Ой, это же лопнуть можно. Какое его чертово дело? А когда Борех Шкраб, тепличанин, тот, что дома имел собственный завод зельтерской воды, хочет строить себе квартиру в два этажа, кто может ему запретить? Везде они встревают, эти москвичи. Хоть они и на все отвечают, да лишь бы ответить. Совсем не так, как обещали дома. Когда выезжали из дома, каждый имел свое мнение, свой расчет. И тут приходит какой-то московский еврей и во все вмешивается. То так, а то так велит делать. А не хочешь, — говорит, — не надо.
А когда они говорят так, то уже все равно, что они там говорят. Можно и уйти. Можно и пойти себе. Можно пойти спать. Хотя прохладно. Тянет холодом с Биры. Стучит она тебе в голову шумом своим. Да и быстрая же она, эта Бира. Быстро течет — вот и шумит в голове, и луна тут. Тоже слоняется тут. Пришла посмотреть на чужое горе. Можно забиться в палатку, под холодный брезент и без этой луны.
… А поздней ночью и половины луны уже не было. Только остался несмолкаемый шум Биры и несколько мигающих холодных звезд на небе. Люди не могли заснуть: в палатках холодно, а возле костра тепло, и переселенцы шушукались между собой, сближая разгоряченные лица и договариваясь, что завтра, непременно завтра, получат литеры на обратный путь и сбегут. Прочь, куда глаза глядят.
