>Передо мной стоял пожилой мужчина с каким-то желтым, как у китайца, лицом, черными живыми глазами, с седоватыми усами, сутулый, худой, в ватнике цвета хаки, такого же цвета бумажной фуражке, темном галифе и брезентовых сапогах.
>Я стояла, смотрела на него недовольно спросонья и с тоской думала: „Наверное звать будет на роды куда-нибудь“. Человек молчал и пристально смотрел на меня: чуть-чуть насмешливо и как-то раздражающе радостно смотрели глаза. Я ждала, что он скажет. Он молчал. Довольно долго мы молчали. У меня появилось раздражение — разбудил, стоит и молчит, что ему надо? И в то же время что-то такое было в его лице хорошее, что я не могла долго ни о чем спросить. Потом не выдержала: „Что вам нужно?“ И вдруг такой знакомый, родной голос тихо спросил: „Ты меня не узнала?“ Голос, голос — я узнала сразу, все задрожало, растерялась, сбежала с крыльца к нему, и оба заплакали. <…> Как он доехал, я не знаю. Совсем больной, истощенный до дистрофии, со сломанным ребром… Ехал от Курска рабочими поездами с пересадками, таща свои такие жалкие пожитки — старое одеяло, смену белья, ботинки, кое-какие мелочи и с Колымы пол-литровую баночку кетовой икры. Голодая почти всю дорогу, он привез эту баночку икры и, доставая ее дрожащими руками, сказал: „Это маме, она ведь всегда так любила кетовую икру, ее теперь трудно достать“. <…> И дома не пришлось ему отдохнуть, мучила нас нужда, недоедание, холод. В квартире было холодно, отец очень мерз, сидел в валенках, старых дешевых брюках и своей колымской ватенке, прятал худые холодные руки в рукава, зябко ежился. Вот тогда он сказал: „Там, на Колыме, я не думал, что вы так живете теперь. Пожалуй, напрасно я приехал, лучше б остался там, вам и так тяжело, а тут — я больной. Так бы думали, что умер, смирились бы с этой мыслью“. Страшно было это слушать, но что можно было сделать?»
Михаил Михайлович Лебедев умер в 1949 году. В 1957 году был полностью реабилитирован. Жена пережила его на 9 лет. По словам дочери, ее мама «очень дорожила папиными письмами, всегда перечитывая их и черпая в них свое мужество. Особенно любила то место, где отец вспоминал, как мама была с ним на фронте и переносила все тяжести походов — сначала будучи беременной, а потом с трехмесячной дочкой. Всегда вспоминала то место, где отец пишет, что она теперь мне и за отца. И действительно, я могла всегда обратиться к ней и к отцу и сказать словами Гоголя: „Батько, слышишь ли?“ И меня всегда слышали мужественные и глубоко мною уважаемые люди — мои отец и мать».
