— Выпили пену с поверхности?
— Да. Причём не распробовав, залпом. Когда ты вещаешь что-то с целью вызвать эмоции, неподдельные, ставящие в неудобную позу смотрящего, надо быть готовой к судилищу, назиданиям. Тогда я была наивнее. Искренне хотела нарваться на эмпатию.
— А как же нынешний фильм? Пропаганда в суициде, в жестоком обращении с животными. Что там ещё? Садомазохизм.
— Так его и интерпретируют, — рассмеялась Влада, непринуждённо откинувшись на спинку стула. — Стопроцентно.
— Так что? Это уже не пугает?
— Нет. Я посмотрела на ситуацию с противоположного угла. Подумала: раз я достала из себя что-то, что кольнуло людей, заставило срезонировать, причём зрелых людей, гораздо старше меня по возрасту — выходит, у этого «что-то» есть жизнь. Есть какое-то более глобальное значение, нежели лайки и положительные комментарии. Люди не прошли мимо, ограничившись нейтральной оценкой, а выказали милость остановиться, предать публичному суду идеи развратного автора и подопытных актёров. Реакция, каким бы цветом она ни окрасилась — это лакмус, выявляющий болячки. Хуже, когда ничего не трогает.
— Я согласен. Почему-то на ум Мэнсон пришёл.
— Его не понятая консервативным обществом провокация?
— Не понятая — как минимум, — кивнул я. — Так что?
— Что?
— Если я отыщу свои треки, кинешь мне эти аморальные фильмы?
— Окей. Но по-честному, ладно? Ты мне трек — я тебе фильм, а если не найдётся, то и забудем.
— Конечно. Только ты не ответила.
— На вопрос о том, почему возникли маразматичные фильмы, а не живопись, музыка или что-то иное, более сглаживающее острие бытия?
— Да.
— Тебе всерьёз интересно?
— А как ты думаешь? Не каждый день вижу перед собой человека, который насылает на себя шквал нападок.
— И на тебя.
— Вот именно — и на меня, — шутливо кивнул я, не понимая, где те рамки, что обрамляли нас в баре. — Имею право знать, не в секте ли я. Вдруг ты путём гипнотического внушения вынуждаешь людей быть сопричастными к твоим работам.
— У тебя, кстати, есть повод так думать, — произнесла она с чувством вины, намекнув на сцену, завершившуюся слезами. После чего тем же тоном продолжила. — До семнадцати лет я мало что понимала. Жила, как растение — водой поливали, и хорошо. Музыкалка, художка, курсы по журналистике — ходила туда, как на работу в несколько смен, но сказать, что мне это нравилось — не скажу. Ни в музыке, ни в рисовании, ни в чём-либо другом не получалось раскрыться, будто блоки держали.
