Я-то знаю, как было через пятнадцать лет. А как будет — посмотрим.
Несмотря на благолепие, выходя вечером погулять, я непременно беру с собой Би лилипут, маленький пистолетик калибра 0.22. На всякий случай. Мой коллега Конан Дойль привык видеть меня с маузером. Большой, тяжёлый, но там, на войне, вполне уместный. Нет, я, конечно, врач, нонкомбатант, но нужно же защищаться от диких зверей. Из маузера хороший стрелок застрелит дикого зверя за сто шагов, а я чертовски хороший стрелок. Би-лилипут не такой дальнобойный, даже совсем не дальнобойный. Зато маленький, и кобура на поясе маленькая. Под пиджаком незаметная. Можно гулять, не привлекая внимания обывателей.
Вот я и гуляю. С Булькой. Мало ли — налетят бродячие собаки, начнут рвать… Булька ещё подросток. Вот через полгода, а пуще через год войдёт в силу, тогда собаки будут от него шарахаться, а сейчас он — как гимназист-первоклассник. Всякий обидеть может.
И вот я гуляю в спокойствии чинном. Дома тоже спокойно, но не вполне: в лечебном флигеле пребывает Рабушинский, и Исаак Наумович вокруг него хлопочет с утроенной энергией. Среди пациентов Альтшуллера становится всё больше особ в чинах, с капиталом, и даже придворные есть. Туберкулез никого не щадит, а он, Альтшуллер, Чехова из могилы, можно сказать, поднял. И всё бы ничего, но Исаак Наумович считает своим долгом докладывать мне об изменениях в состоянии Павла Павловича Рабушинского.
Меня это утомляло. Из пункта А в пункт Б шёл путник, и меня интересовало лишь то, когда он придёт. А что с ним проходит по пути — что он ест, пьёт, как и сколько раз опростался — не всё ли мне равно? Я не учёный, и статью о том, как удалось вылечить человека, писать не собираюсь. Оно и у Альтшуллера ничего не выйдет, поскольку он не знает состава препарата Аф. Некий южноафриканский гриб, родственник трюфеля — для научной статьи не подходит. Он уже и так, и этак намекает, что пора бы поделиться знаниями. Но я намёков не понимаю. Показываю только на делянку в саду, где на унавоженной земле восходят дождевики, шампиньоны, а под землей — да, трюфели. Только не африканские, а обыкновенные, пьемонтские. Грибницу я пересадил около дуба, и жду, что получится. Долго ждать, но я не тороплюсь. До двадцать четвертого века я совершенно свободен — насколько можно быть свободным на службе Шефа.
И вот теперь, проводив Альтшуллера до его коляски, я шёл дальше, глядя, как Булька обстоятельно обнюхивает разные интересные ему улики бытия. Более всего — свидетельства присутствия других собак.
