— Коллега Рандольф, что побудило вас определить свою политическую позицию?
Незадолго до этого мы все присутствовали на уроке истории, посвященном основным принципам нашего государства. При обсуждении урока я отметил как недостаток, что преподаватель рассматривал главным образом проблемы повышения жизненного уровня, и сразу же понял, что кроется за вопросом Эвы. Но меня удивило, почему она обратилась с ним ко мне. Я знал от своих коллег, как трудно наладить с ней контакт, что подтверждала и ее манера держаться. Серьезная, она ходила, опустив глаза и втянув голову и плечи, с выражением глубокой сосредоточенности на лице. Всем своим видом она, казалось, говорила, что слишком занята собой, чтобы огорчаться чужими бедами. Кое-кто считал ее надменной, и напрасно, я это понял сразу. Что у человека на душе, никому знать не дано, тем более что Эва и не выставляла свои чувства напоказ. И все же, наблюдая за ней, нельзя было не заметить, как сильно она нуждается в поддержке. В отношениях с сослуживцами и далее учениками она проявляла странную и, по существу, беспричинную неуверенность. Как специалист она превосходила многих своих коллег и всегда была готова в случае необходимости поддержать любого. И все-таки ее неуверенность, в которой не слышался, как у других, призыв о помощи, действовала на окружающих и затрудняла личные отношения. Преодолеть свою слабость она была не в силах и воздвигала, конечно же, против собственной воли невидимую стену между собой и окружающими. И вот она внезапно проломила эту стену своим вопросом, мне даже показалось, что я слышу звон разбитого стекла.
— Что же является для вас решающим, если не телевизоры, мопеды и калории? — повторила свой вопрос Эва, предположив, видимо, что я ее не понял.
Тот же вопрос в устах другого мог звучать провокационно. Но она, как я сразу почувствовал, задала его искренне. Обратиться ко мне стоило ей видимого усилия, но в ее чуть ломком голосе звучало полное доверие, и оно заставило меня почувствовать ответственность перед Эвой. Я понимал, что не смею обмануть ее доверие, отделавшись пустыми словами, которые, конечно же, она и без меня знала, но которые очень мало что для нее значили. Вопрос она поставила конкретный, он, видимо, волновал ее, и я не мог ответить на него общими фразами, ничего ей лично не говорящими.
Нелегко мне было на этот раз, да и позднее тоже, найти верный ответ, правильно выразить то, что необходимо был о сказать. Язык моего детства и моей юности был грубым и фальшивым, а язык, усвоенный мною позднее, слишком абстрактным, лишенным индивидуальности, бесцветным, я не мог говорить с ней этим языком. Я чувствовал все, что нужно было сказать, но средства для выражения этих чувств были убогими. Мне представлялось, будто я живописец, который хотел бы изобразить пеструю праздничную суету, но располагает только черной и белой краской.
