Мы пошли по нашим старым улицам, мимо вновь отстроенного Оперного театра, празднично и ярко освещенного прожекторами, мимо Хедвигскирхе, над которой опять высилась крыша, постояли, как бывало прежде, перед Вердерской церковью, ее готический силуэт причудливо выделялся на фоне синего ночного неба, послушали, как шумит вода у Фридрихсграхта, и, только подойдя к дому Эвы, заговорили о сегодняшнем дне.
— Ты настроен не слишком оптимистически, не так ли?
— Нет, Эва. — Как всегда, стоит мне устать, я говорю долго и много, не находя нужных слов. «Он не любит тебя». Вот что надо было сказать. Но я вертелся и так и этак, ходил вокруг да около, зная, каким ударом будет для нее мой приговор.
— Он тебе, очевидно, симпатизирует, — сказал я наконец, — но ты же не этого ждешь.
— Это ужасно, если ты прав! — сказала Эва. В полном молчании мы дошли до ее дома.
— Нет, я больше но выдержу, — сказала она наконец. — Может, мне написать ему?
— Да, Эва, пожалуй, это самое лучшее. Ты раз и навсегда покончишь с терзающей тебя неизвестностью. Как бы это ни кончилось для тебя — счастливо или несчастливо, — все лучше, чем такая неопределенность. Вам надо выяснить отношения, и, конечно, он не станет сердиться на тебя, если ты воспользуешься своим равноправием.
Я был рад, что сумел на время закончить нашу беседу, мне хотелось наконец домой. Я устал, и жена, наверное, не спит и волнуется, потому что меня нет так поздно.
— Ты прав, — решительно сказала Эва. — Я еще третьего дня написала письмо. У меня не хватило мужества его отправить. Но теперь я отошлю. Не опустишь ли ты его? Вдруг опять струшу?
— Конечно, опущу! — Я готов был сделать все, что угодно, только бы уехать домой. Но письмо осталось у нее в комнате, и мне пришлось еще раз подняться к ней.
В лифте Эва сказала:
— Я написала ему все, и про Мартина тоже. Не хочу, чтобы он идеализировал меня. Пусть знает, какой я была прежде.
Мне Эва рассказывала об этой истории. Мартин был ее великой юношеской любовью. Они вместе ходили в школу в их родном городе. Но он бежал в Западный Берлин, и связь их постепенно ослабевала, а потом и вовсе оборвалась.
— В таких вопросах всегда самое лучшее быть честным, — сказал я с некоторым нетерпением, потому что мы стояли перед дверью в квартиру, а Эва и не собиралась ее отпирать.
— Тогда мы еще многого не понимали, — сказала она.
— Передо мной тебе, ей-богу, не к чему оправдываться! А теперь ты все понимаешь, Эва?
Она испытующе поглядела на меня и сказала с почти оскорбительно чужой интонацией:
