Стоит только задаться вопросом, что лежит в основе удовольствия, — и сразу же выясняется, что, кроме удовольствия как такового, ничего нет.
Сведенное лишь к самому себе, оно — ничто?
Нет ничего нежнее той невесомой призрачной ауры, которая исходит порой от нашей плоти, когда мы ищем наслаждения. Эта загадочная, таинственная субстанция слепа и глуха, но наиболее чутка: ее суть — всё, что есть животного в нашем желании, всё, что возбуждает нас с первозданной остротой, — и, не обманываясь никакими внешними образами, она безошибочно ведет нас к цели.
Если к буйству чувств примешивается хоть малейшая сентиментальность, хоть что-то похожее на чисто человеческое расположение, хоть какие-то знаки внимания — всё пропало. Ничто не улетучивается быстрее. Итак, необходимо создать tabula rasa, чтобы не осталось ничего, кроме двух тел, в равной мере отделенных от всего на свете, кроме неистового стремления к удовольствию, каждое к своему собственному, как если бы оно было одно. Только тогда их союз будет подобен соединению двух божеств.
В удовольствии никогда нельзя говорить о своих ощущениях тому, с кем его разделяешь, потому что самое главное здесь невыразимо, непередаваемо от одного к другому; и всякий раз, когда об удовольствии забываешь хоть на минуту ради того, чтобы уделить внимание партнеру, — это не только бесполезно для обоих, это еще и губительно для удовольствия.
Законы удовольствия неумолимы — каждый в нем сводится лишь к собственному эгоизму, и чем больше эгоизм партнера, тем больше удовольствия для тебя самого. Взаимная учтивость, отстраненная с самого начала, понемногу исчезает совсем, сменяясь вольностью вплоть до грубости и самой настоящей жестокости — гораздо более возбуждающей, нежели мучительной.
Я еще успеваю заметить, как он слегка отстраняется, чтобы взглянуть на наши сплетенные тела, прежде чем вскрикнуть от наслаждения, — но когда я пытаюсь различить на его бледном, искаженном судорогой лице адресованную мне мимолетную признательную улыбку, вместо этого я вижу совершенно безразличное лицо, склоняющееся к моему плечу, как будто ему не важно, на чьем плече найти убежище, и мое просто ближе остальных, — лишь бы не отвлекаться от удовольствия, которого он жаждет больше всего и в котором меня как такового нет — сейчас я для него все равно что чужой.
Если предположить, что каждая авантюра приносит свое солнце и свои семена, что она взращивает в каждом из нас цветы, непохожие на другие, то можно прийти к заключению, что удовольствие, в отличие от любви, — это череда нескончаемых измен.
