У меня перед глазами проплывал альпийский хребет Арави — цепь горных пиков порой прерывалась, будто специально для того, чтобы позволить время от времени любоваться Монбланом. Всё напрасно. Ледник Бионассэ, который, казалось, лежал на расстоянии вытянутой руки, не произвел на меня впечатления: он остался для меня эфемерным. Но когда этот человек обнажается передо мной, всё остальное перестает существовать, и я чувствую, как медленно и неуклонно движусь к смерти. Словно непроглядная тьма окутывает всё вокруг него, и лишь он один сияет в ней неугасимым светом. Где я заблудился? Я на ощупь движусь вдоль его ног, пытаясь цепляться за всё подряд, и всё от меня ускользает — словно весь мир уклоняется от моих рук, и я проваливаюсь в бесконечную, неумолимо затягивающую пустоту.
Присутствие наготы волнует меня до такой степени, что не столько влечет, сколько вызывает головокружительное состояние, освобождающее от всего, даже от ощущения себя тем, кто я есть, даже от ощущения себя кем-то.
Мы вспоминаем события дня, который провели вместе в Пор-Ройяль-де-Шам[3]: Пьер, X. и я. Как было не обсудить визит в Птит-Эколь и то зрелище, что предстало нам в Гранже, с лестницы, по которой Паскаль некогда поднимался в свою комнату: двое юных погонщиков, лет по двадцать, мылись на скотном дворе, касаясь друг друга с детской грацией и необыкновенной предупредительностью, — прекрасные, как мифические Кастор и Поллукс.
Пьер: — Немного же вам надо, чтобы стереть воспоминания об Отшельниках!
Я: — Хотите сказать — чтобы почувствовать себя Расином?
Впрочем, я не думал о том, чтобы воспользоваться кем-то из них — такая мысль пришла мне позже, когда я медленно прогуливался, уже в одиночестве, вокруг местного пруда — без всяких, впрочем, дурных намерений. Там я и повстречал одного из этих юнцов, уже закончившего свой туалет, свежевымытого, сверкающего чистотой, улыбающегося. Без сомнения, он догадался, что я не прочь свести с ним знакомство, и стал медленно удаляться, видимо, надеясь, что я последую за ним. Но тут, как будто специально для того, чтобы нам помешать, из-за кустов вынырнул какой-то старик совершенно дьявольской наружности, и одновременно Элиза[4], с другого конца дорожки, сделала мне знак следовать за собой. Итак, я не в силах больше думать, я горю. Меня наполняет уверенность, моральная и даже физическая, в собственном незыблемом могуществе. Любовь, лишенная объекта, который я мог бы назвать по имени, будешь ли ты залогом обещания, предчувствием встречи или воспоминанием, облекшимся в плоть всех тех, кого я некогда имел счастье ласкать?
