они затем растаскивали из беспризорного отдела грампластинок все, что только могло им приглянуться.
Срам — вот чем всегда была исполнена моя жизнь. Но в тот день я еще и особо осрамился: уклонился — со стыда — от встречи с моим бывшим учителем истории, всегда столь ценимым и любимым мной. Полагаю, что он заметил это и, в свою очередь, решил сторониться меня. Он был приглашен поучаствовать в этой комедии, поскольку в том году получил премию им. д-ра Вейнендтса Франкена[34] за свою книгу «Гибель». Он без устали рассказывал всем и каждому, какой у него всегда был зуб на этого самого Вейнендтса Франкена, коего он считал шарлатаном, — и всегда считал, еще при жизни последнего. (Возможно, потому, что тот, именуя себя философом, занимался всяческим «отстоем», вроде Шопенгауэра, толкования снов и парапсихологии). Это была типичная для Прессера двойственность: получить приз — но самому все это дело изрядно выстебать — очернить усопшего, наградой имени которого был отмечен: от нечего делать либо из неуместного желания казаться интересным. (Бессмысленная, бесплодная и скучная строптивость: то, что отличало и отличает всю эту интеллигенцию от стоящей от нее особняком «прогрессивной» шайки.)
Но все это не имело большого отношения к моему стыду перед ним. Нет, мне было стыдно перед Прессером не только за именующих себя писателями паразитов, но и за самого себя. Да-да: я, мужик сорока четырех лет, который делает, что хочет, и которому никто не указ, не осмелился попасться на глаза своему старому учителю, поскольку за год до того, в 1966 году, примкнул к Римско-Католической Церкви. Возможно — скажем, находясь в подпитии, — я бы осмелился заговорить с ним о моих тогдашних помыслах о лунной богине Изиде и о тридцать один год тому назад сожженных в песчаной ямке на пустыре птичьих перьях. Но о том, что я стал католиком?.. О том, что я отрекся и предал Прогресс, чья завоевываемая тяжкой борьбой, но несомненная победа уже витала в воздухе?.. Какой позор, какое унижение, какой удар для здравого рассудка!
Когда зародился мой интерес к Римско-Католической церкви, я уже не помню. Сейчас, когда я это пишу, мне думается, что началось это лет так двадцать назад; что я помню точно, так это момент, когда я впервые серьезно задумался о том, чтобы сделаться частью этого замечательного института.
Это произошло, когда я впервые встретил Матроса Лиса. Я был тогда ровно в два с половиной раза старше него. Ну конечно, я был тогда еще вполне «молодой» мужчина, но чувствовал себя уже старым и изношенным, был изнурен своим пристрастием к алкоголю и истерзан отчаянием и тоской, которые никак не оставляли меня. В тот год мне должно было исполниться сорок один год; я писал уже семнадцать лет, но великая книга, которая, как я надеялся, к сорока годам оправдает мое существование, еще не была написана, и становилось все менее вероятно, что она вообще когда-нибудь увидит свет. На любовном фронте дела обстояли неважно, да и вообще, похоже, с любовью было покончено. Наверное, ни на каком другом году моей жизни не чувствовал я себя столь покинутым Богом и вообще всеми и каждым: да, и Господь также оставил меня, — по крайней мере, если предположить, что он вообще когда-либо появлялся поблизости.
