Дом был полон беженцами и людьми, чьи дома разбомбило. В каждой комнате жили не меньше четырех человек, и бельевые веревки, как лучи, тянулись от люстр к стенам. Я устроился в подвале. В начале мая отряд Красной Армии конфисковал дом, и в течение часа всех жильцов — им было позволено взять только самое необходимое — выставили на улицу. Я перебрался в мансарду поблизости. Что же, теперь у меня была крыша над головой, но есть было нечего. Жизнь мне спасли оккупанты.
Я быстро установил контакт с солдатами из нашего дома. Сначала мне разрешили снова заходить в сад, а позже даже обставить своей мебелью, которая теперь беспризорной стояла в подвале, две маленьких каморки в конюшне. У меня опять была «комната и кухня».
Хотя на улице ярко светило солнце, у русских целыми днями горели люстры во всех комнатах; все радиоприемники были настроены на волну Москвы, и отеческие сталинские речи раздавались по всему дому — предохранители перегорали. Денщики постоянно прибегали ко мне в конюшню и, сильно жестикулируя, объясняли: «Никс арбайт, никс арбайт!», и тут же мчались обратно в дом, я за ними. Скоро предохранители совсем истрепались, новых негде было взять, и я с помощью тонкой проволочки ремонтировал старые.
Но «Никс арбайт!» могло относиться и к чему-то другому. Однажды это оказался наш старинный, 1914 года, чугунный, эмалированный внутри унитаз, который был страшно засорен, и содержимое грозило перелиться через край. Резиновый вантуз и все быстренько исправлено. Русский парень стоял рядом и только восхищался. В благодарность он пригласил меня в столовую, налил большой стакан водки и подал мне.
Алкоголя я вообще не пил, даже его запах казался мне неприятным и отталкивающим, но и обижать добросердечного денщика я тоже не хотел. Когда он отвернулся, я выплеснул содержимое стакана через открытое окно в садик — да простят мне цветочки.
Увидев пустой стакан, он расплылся в улыбке от уха до уха, блеснув белыми зубами, опять налил его до краев: «Тринкен, тринкен!» Конечно, он был уверен, что делает мне приятное, но мне стало нехорошо. Я дождался момента, когда он стал заворачивать мне кое-какую еду в старую «Правду» — товарищ Сталин серьезно смотрел с первой страницы, — и снова полил водкой цветочки.
Вначале мне было запрещено одному ходить в подвал, видно, солдаты боялись, что я взорву дом. Но когда все прониклись ко мне доверием, мне было разрешено опять переехать туда в побеленные каморки. По своему вкусу обставил я маленькую «квартирку», вымыл окна и повесил занавесочки.
