Я помчался в направлении Кениг-штрассе, где меня опять настигли гранаты. Совершенно растерявшись, бросился я к антикварному магазину на углу Бург-штрассе, поврежденная дверь которого была открыта. Взрывные волны бомб превратили магазин в хаотичное нагромождение перевернутой мебели, с потолка свисала штукатурка. И среди этой печальной картины разрушения, рядом с высокими часами барокко стоял старик лет семидесяти и смотрел на меня расширенными от ужаса глазами. Казалось, он ждал только следующей бомбы или гранаты и смерти, которую они принесут. Он не был торговцем или старьевщиком, промышлявшим ради куска хлеба, он был идеалистом и истинным господином: явление из девятнадцатого века, полный достоинства и благородства, он мог бы быть владельцем рыцарского замка или офицером старой прусской школы. Прямой, как свеча замер он рядом со своими часами. Высокий, худой, седоволосый, в густо обсыпанном известкой черном костюме, который он, конечно, носил раньше, когда работал в магазине. Черты его лица застыли, как маска, но все же я распознал в нем добродушного образованного аристократа.
Он смотрел на меня — и не видел, смотрел сквозь меня. Через разбитые окна магазина проникал запах дыма от горевших на другой стороне домов. Но это, казалось, не трогало его. Он мог бы пойти в подвал, но нет, он застыл в своем магазине, это было его дело. Я чувствовал себя вторгшимся в чужие владения.
Вначале я его просто не заметил, я направился к часам, которые мне очень понравились. И только там, слева от часов, я обнаружил его, неподвижного, будто он уже пребывал в других мирах. Я извинился за то, что так ворвался в его магазин. Но он ничего не ответил, и мне показалось, что ужас подействовал на его рассудок. Когда война кончилась, этот дом оказался полностью разрушенным. А что могло статься со стариком? Я всегда вспоминаю о нем, когда попадаю в этот уголок города, где сегодня пустырь.
Сделав книксен, я попрощался с ним и побежал дальше в направлении Янновитцкого моста. Автоматный огонь на время смолк, будто меня хотели пропустить последним, но едва я успел перебежать через мост, выстрелы загремели вновь. Я как раз добрался до угла Копеникер-штрассе, когда своды моста с ужасающим грохотом сложились вдруг, как вареные макаронины, рухнули вниз и утонули в Шпрее.
Я хотел попасть к Бирам, но лавка была заперта, конечно, это было глупо, и я побежал дальше на Мельхиоровую улицу, где они жили. Фрау Бир открыла мне, и они оба долго сжимали мои руки: я вернулся домой, к любимым людям, и чувствовал себя защищенным, несмотря на то, что вокруг нас бушевала война. Вечером Бир устроил мне постель на софе в гостиной, я лег в пальто, потому что стекла в окнах были давно уже разбиты, а ночью было еще холодно. Они спали в кухне на полу. Утром меня разбудил шум войны. Мы позавтракали сухим хлебом с водой. Это была первая и последняя ночь в той гостиной. За деревянной стеной этой комнаты половина дома была разбомблена, и когда прокатывались воздушные волны от взрывов, стена начинала опасно шататься. Я мог бы свалиться с третьего этажа. Поэтому Бир вручил мне ключи от своей лавки на Копеникер-штрассе. Мне нужно было куда-то скрыться. В ополчение брали детей и стариков, а я не чувствовал ни малейшего желания брать в руки оружие. Я не мог бежать в Мальсдорф. Там меня поймали бы на первом же углу и поставили к стенке. С другой стороны, я не мог неделями сидеть с лавке старьевщика, у меня почти не оставалось еды. Когда я в первый раз покинул свой подвал и выбрался на улицы Берлина, корчившегося в последних боях, это чуть не стоило мне жизни.
