Мои годы в Царьграде. 1919−1920−1921: Дневник художника | страница 24

Галатский мост. Вид на район Галата. 1910-е

Переезд длинный. Под конец прокладываем себе дорогу между четырьмя корпусами кораблей-трансат-лантиков. Въезжаем в тесные ряды лодок (какие краски!). И причаливаем совсем рядом у моста Стамбула в Галате. Закидываю мой узел на плечо и, прижимая к животу двумя руками мой хлеб, бреду неизвестно куда.

Какая-то неведомая сила толкает меня к Стамбулу: увидеть Св. Софию. Перехожу мост. В толпе не перестают показывать на меня пальцами: – «рус икмэк, рус буюк икмэк». В конце моста, за будкой часового закутываюсь комично в мой пресловутый плащ.

Опускается ночь, а я не знаю, куда идти спать… Без всякой цели перехожу мост, мучимый тревогой за первую ночёвку. Поднимаюсь по лестнице Галаты^>48 до высот Перы.

– Смотри, вы тоже здесь! – восклицает, сияя, музыкант – еврей из Феодосии. – Какие шикарные магазины в Пере!.. Есть здесь чехи, продающие знаменитые колбаски… У вас есть, где ночевать?

– Нет ни приюта, ни денег, а, однако, какой красивый город – Царьград!

– Есть здесь американская ночлежка. Хотите, чтобы я выдал вас за еврея? Туда не принимают никого, только евреев.

– Но кто-то сможет принять за еврея эту украинскую рожу?

– Не печальтесь об этом.

Галатский мост. Вид на старый город. 1910-е

В одном доме в Галате мерцает свет. У входа охрана в чёрных шлемах на голове, сжимают обеими руками винтовки на высоте колен (избегаю встречи, потому что могут спросить про паспорт). Вонючие лестницы. В отвратительном нужнике, двери которого открыты, какой-то еврей с грязным мальчиком с растрёпанными курчавыми волосами. За перегородкой в вестибюле сидит неподвижно бледный эфенди. Он тянет свою наргиле – водяную трубку. Это – владелец «отеля». Говорят обо мне на еврейском.

– Ваша кровать обозначена номером 3, – говорит мне мой земляк, – это будет стоить вам несколько пиастров.

В зале – кровати, прижатые друг к другу (страшно прикоснуться). Кладу мой узелок и возвращаюсь в вестибюль. Можно подумать, что вы находитесь на какой-то станции в день погрома. Вещи, люди, непонятные жаргоны, запах чеснока, неумолкаемый галдёж. Чистый Вавилон!

Замечаю и русских; мы были вместе на корабле. Все разодеты в богатые шубы с меховыми воротниками, которые они понадевали даже на ночные рубашки. Дети визжат, и матери успокаивают их шлепками. В тумане затхлого дыма жестикулируют старики. Длинные столы залиты водой и усеяны шкурками от апельсинов. Пол покрыт слоями липкой грязи.