Бабы вытирали слезы.
Смотрел я на председателя и думал, что нелегко ему, наверное. Иван Степанович уже немолод, всю свою жизнь он проработал на транспорте. Начал путевым обходчиком, а стал инженером, заместителем начальника отделения дороги. Не знаю, сам ли он напросился к нам в председатели или на него поднажали в райкоме, но за дело он взялся, как говорится, с огоньком. Не всякий решился бы взвалить на себя такой воз. А он не побоялся. Пришел тихий такой, походил недельку-другую по домам — и ну, и ну! Как дядя Авданя говорит: «Вытащил нашу калошу из грязи. Теперь ее кому угодно можно показать, не стыдно». И все-таки грязи осталось немало. Разве не о том свидетельствовало это бессмысленное и жестокое убийство?
Иван Степанович окончил свою короткую речь. Минуту длилось молчание, решали, кому говорить.
Было неуютно, зябко. Сырая затяжная осень сменилась первым зазимком. От неподвижности захолодали ноги. Я углубился в толпу — казалось, тут, среди народа, теплее. Впереди меня стояли две бабы. Они вполголоса переговаривались. По голосу я узнал Лукерью Худову и нашу соседку, доярку Татьяну Хапрову, или, по-уличному, Таню Вилялу.
— Слышь, Лукерьюшка! Сумку-то нашли… — говорила Татьяна.
— И-и, не ври!
— Ей-бо! Пошли мужики на погост могилу рыть. А она, сумка-то, и лежит в лопухах.
— Без денег?
— Bo-на! Оставят тебе денег! Ищи-свищи. Наши трудовые… Все до последней копеечки погорели! Всем колхозом год работали, а какой-то идол за одну ночь разбогател.
— И-и, Татьяна! Не будет тому счастья от наших денег, — сказала Лукерья.
— Не будет, говоришь? Всю жизню теперь человек может палец о палец не ударять!
— Разве в том счастье, Татьяна! А этих-то найдут! Не может быть, чтобы не поймали.
— Никодимыча-то взяли.
— Да куда ему! Он курице за всю жизнь головы не отрубил.
— Тш-ш, дай послухать, Игнат говорит…
Говорил Игнат Старобин, бригадир первой бригады. Потрепанный треух с кожаным верхом он заграбастал своей заскорузлой ладонью. Короткий замызганный полушубок черной дубки расстегнут. Шарф землисто-серого цвета выбился из-под полушубка, трепыхается на ветру.
— Убийцам надо засыпать землей горло, а потом казнить! — говорил Игнат.
Бабы вздыхали. Игнат — мужик замкнутый, прижимистый, Одни его побаивались, другие открыто недолюбливали. До революции он был церковным старостой, а в годы нэпа лавочкой обзавелся. Ловкий был мужик, умел приспосабливаться: одним из первых вступил в колхоз… До войны не лез в начальники, а как мужиков в Липягах поубавилось, так сделали его завхозом. Недавно он стал бригадиром…
