Старик Мартынов иногда брал с собой на завод сына, но не позволял ему разговаривать с рабочими. В глаза и за глаза называл он их пьяницами, ворами и рванью, и только к Андрееву, к «дешевому химику», как его насмешливо называли в слободке, он заходил сам и брал с собой сына.
— Башковитый парень, — говорил старик Мартынов про Андреева. — Горд, как Вельзевул, но соображает, как Эдисон. Это верно!
И видел Володя, что отец его, суровый и властный даже в семье, даже с домашними, порой выносит действительно как будто бы несколько надменное обращение Андреева, внимательно выслушивает его объяснения, пересыпаемые названиями химических реактивов и специальными терминами, видел, что этому молодому рабочему разрешается называть хозяина по имени-отчеству, — право, которого не имели даже самые старшие рабочие. И не понимал Володя их странных отношений.
А потом Андреев исчез. Не поладил с ним сильно отец; из-за чего, Мартынов не знал, но отец несколько дней был злой, ругал всех служащих «последними словами», как деликатно говорил кучер. В хибарке поселили кого-то другого… Мартынов вырос, стал увлекаться философией, историей культуры… Потом пришла любовь… Потом революция и партийная работа. Андреев совсем забылся. Теперь он сидит здесь, живой, набивает трубку, говорит медленно и с расстановкой:
— А ведь я, товарищ Мартынов, слышал, что вы в партии состоите. Ехал сюда — так заранее решил: приеду и вышибу из партии буржуйского сынка. Думал, что примазались. Приехал, справки навел о вас, где и как вы работаете, но все говорят: хороший и честный коммунист. Так что ж, думаю, значит, работает…
От похвалы Мартынов густо покраснел.
— Я со своими с начала революции разошелся. Всякую связь порвал. С отцом не поладил. Деспот он… Слово сказать против нельзя.
— Да, уж словом его не проймешь, кремень был человек, и жалости к людям никакой. А нашему брату рабочему до чего от него туго приходилось.
— Но лично к вам он как будто бы хорошо относился? — спросил Мартынов.
Андреев улыбнулся:
— Конечно, хорошо, дорогими папиросами даже угощал. Вы простите, товарищ Мартынов, но жулик он был, ваш папаша, очень ловкий жулик… Помните, меня «химиком» в слободке звали? Я ведь нашел очень выгодный способ кожу дубить. Но глуп был. Патента на изобретение не взял, и ваш папаша его даром применял, а мне пожаловал трешницу. Я себе книжек тогда купил… Вы помните, конечно, рабочих нашей слободки? Народ был озорной. Работа ужасно тяжелая, жалованье маленькое, одна утеха — пьянство. Я не пьянствовал и вообще до сих пор водки не люблю, от ребят в стороне держался, все химией занимался да книжки читал. Поговорить не с кем, вот с вашим папашей и разговаривали. Поговорим, поговорим, смотришь, он что-нибудь новое на заводе вводит. Рабочих почти вдвое сократил. Выходит, я у него вроде был инженер-конструктор, а получал пятнадцать копеек в день да еще подачками сверх этого… Когда полтину, а когда рубль, когда трешку. Меня на заводе стали «дешевый химик» звать… И правда, что дешевый. На что я был дурак, а все-таки стал кое-что понимать. «Так и так, — говорю, — господин Мартынов, на свои изобретения я желаю взять патент. Вы их у меня купите, а я учиться начну…» Мечтал инженером стать. В политике совсем не понимал тогда, и никакой сознательности классовой у меня не было. Только бы учиться да читать. Ему бы со мной сговориться, и, может, я бы ему громадную пользу принес и был бы сейчас инженером. Но скуп был ваш папаша, и скупость заела его, начал он меня ругать. А я не выношу, чтобы меня ругали. Слово за слово, круто поговорили. Он меня и выгнал. Бедовал я сильно тогда. Мать, можно считать, с голоду померла. А потом поехал в Иваново-Вознесенск, познакомился с хорошими ребятами, стали мне «Правду» давать, открыли глаза… Тут я и поумнел. Ну, однако, теперь конец. Старому больше не бывать. Сергей Захарыч теперь, может, в Японию, а может, и в Америку забежал. А на заводе я хозяин.
