И Горных, сутулый, оборванный, с мешком за плечами, пошел прочь и скрылся в толпе.
Стальмахов по кочкам замерзшей дороги возвращался домой.
Убили Сережу Сурикова. Сейчас он придет домой, и прямо с порога у входной двери осиротевшая мать спросит о нем, о Сергее. И хоть тяжело будет, но придется солгать. Придется. Ведь в кармане его лежит записка Сережи, написанная на последней станции, перед отбытием туда, в синие степи:
«Дорогой Стальмахов! Если мне не суждено остаться в живых, скажи тогда матери, что уехал я в продолжительную командировку, на несколько лет. Это будет моя последняя просьба. В память нашей дружбы возьми мою фотографическую карточку. Она приклеена к старому удостоверению, которое лежит на верхней полке этажерки. Живи и работай хорошо.
Сергей Суриков».
И когда на первый стук Стальмахова открылась входная дверь, он увидел мать Сурикова такой, какой ожидал увидеть: низенькая, худенькая старушка; с морщинистого лица, поверх очков в почерневшей медной оправе, пытливо смотрят добрые голубые глаза:
— От Сережи нет ли чего?
И представил Стальмахов ужасную и одинокую смерть в беспредельных степях, там, на юго-востоке, и жалость к ней колебнула его сердце. Сергей, кудрявый, любимый Сережа, связывавший ее безотрадную старость с радостной жизнью…
— Ничего нового не знаю, Анна Петровна, — ответил он, не глядя ей в глаза.
Она посторонилась, пропустила его мимо себя, и он прошел в комнату, где стояли две постели — его и Сережи.
— Самовара не нужно ли вам, Андрей Васильевич? — спросила она, входя за ним в комнату, вздохнула и села на стул подле двери.
Сережа Суриков… высокий и стройный, чуть-чуть сутулый, темно-русые, золотом отливающие волосы, а лицо… как будто бы самое обыкновенное лицо молодого красноармейца, красивого деревенского парня, но изнутри этого лица точно зажжен какой-то огонь, делающий прекрасной каждую черточку. Толстый нос, голубые глаза, мягкий улыбчивый рот, золотистые волосы на щеках, на верхней губе и на подбородке…
Спокойный, неразговорчивый, как будто таящий что-то, приходит он после целого дня работы в Чека. Неторопливы его движения, его умные, немногие слова, а мать следит нежно-заботливым взглядом за каждым движением своего Сережи, слушает каждое его слово и избыток своей любви дарит Стальмахову, совсем не избалованному любовью.
А ведь не так давно была у Стальмахова женщина, которая его любила. Расставаясь с ним, подарила она на память ему вазочку. На ней нарисованы были тонким старинным рисунком чьи-то любовные мечты… Крутозобые голуби развевали облачно-лазурные крылья над голубками… Рассыпаны были голые пухлые амуры. А посредине, на облаке, сидели пастух и пастушка: он играл на лютне и, наверно, хорошо играл, потому что нежно-задумчивая улыбка бродила на ее лице. Беленький ягненок ел цветы из букета, который она держала на коленях. Горлышко вазочки было сделано в форме чашечки цветка, и по голубому рассыпаны были там звезды, золотые и серебряные, а некоторые были из пестрых стекол и искрились маленькими огоньками. Неловкими руками взял он вазочку.
