— Спи, дорогой…
9 января 1933 г., ночь.
Пума, как из пращи, кидается на него, но он начеку, он ждет, он готов встретить ее и схватить за брызжущие пеной челюсти.
2 февраля 1933 г., время неопределенное.
Полузамерзший пес чует его сон, чует его смерть, он начинает рычать, потом громко лает. Со стороны леса, исхлестанного ветром, приближаются, как видение, несколько дрожащих лучей. «Опять идут факельщики!» — думает он, едва приподымая веки, запорошенные снегом. Да, вьюга поутихла, слышны какие-то крики, пес воет по-волчьи, а в сизом предутреннем тумане словно бы два человека, утопая в снегу, приближаются к заброшенной вышке. «Не там, Архип, не там! Вот сюда!..»
Пес вскакивает, его рычание тонет в порыве вьюги.
Он вздрагивает. Волна радости приливает к сердцу, он тщится сделать что-то: двинуться, закричать, позвать на помощь, встать и выбраться отсюда навсегда, но окончательно убеждается, что ноги отказали, руки тоже, а тело так застыло, что неизвестно, жив он еще или нет, существует ли вообще Архип, есть ли на свете корчма, толстуха, святая Пятница, раскаленная печь, или все это только странная прихоть воображения, и он окоченеет здесь, рядом с бездомным псом, чье присутствие тоже погружается в туман, холодный, стертый, неопределенный.
Перевод К. Ковальджи.
Сентябрьским утром 1941 года гауптштурмфюрер СС Карл Фритч заметил, что у номера шесть тысяч восемьсот сорок белые точеные ноги. Его взгляд остановился на них в то время, как номер шесть тысяч восемьсот сорок — совсем юная девушка, недавно переведенная к ним из Освенцима, — был занят уборкой у него в кабинете. Помощник начальника лагеря Карл Фритч не выспался и потому был хмур и раздражен. Накануне он до поздней ночи выслушивал разглагольствования доктора Иоганна Бара о том, что мораль устарела и пора с ней покончить. Бар щеголял философскими терминами, будто выступал перед университетской аудиторией. Фритч слушал его больше из снобизма, ему хотелось в глазах доктора выглядеть человеком мыслящим, с которым и в грубой обстановке казармы можно обсуждать высокие материи, не то что с другими лагерными офицерами. Поэтому он поддакивал собеседнику и тем обрек себя на затянувшееся мучение.
За ночь болота вокруг лагеря покрылись инеем, но к утру тонкий белый покров разъела вода, превратив его в лохмотья. И лагерный двор, куда выходило забранное решеткой окно кабинета, не радовал глаз — черная грязь, истоптанная множеством ног.
