Это сигнал. Кто и когда передал условный знак, если он с запиской от Стайку еще в дороге? Конечно, кто-то другой, кто опередил его. Он недоумевает, но при этом чувствует удовлетворение. Если б не добрался до места тот, кто отправился раньше, то добрался бы он. А случись что-нибудь и с ним — то поспел бы третий, четвертый… семьдесят седьмой.
И все равно все плоештские заводы с трубами, нацеленными в небо, с пузатыми резервуарами, с переплетением черных трубопроводов, все равно перешли бы, как сейчас, в мощное наступление на город, который дрожит в полуденном зимнем тумане, насыщенном воем сирен, тревожным колокольным набатом, стонами самой земли.
Ничего подобного он себе никогда не представлял. Внизу, по обеим сторонам каменного моста, из железнодорожных депо «Конкордия» и «Стандарт» плотными, темными рядами — колонна за колонной — идут рабочие. На почерневшем от мазута и копоти снегу, разъеденном лужами, это движение, начатое по властному зову сирен, кажется величественным, могучим, неодолимым. Он угадывает, откуда какая колонна, как по сирене распознает тот или иной завод. С севера, с самой отдаленной городской окраины гудит «Вега». Неподалеку от вокзала вторят ей хором «Конкордия», «Орион», «Стандарт», «Астра-Ромына» и «Униря». Справа гудят сирены «Лучианы», «Доробанца», «Фероэмайла». А с востока подхватывают «Комета» и «Редевенца». Внизу, на железнодорожных путях, протяжно, словно заблудились в горах, пронзительно перекликаются свистками паровозы, остановившись где попало.
Опершись на перила моста, он жадно всматривается во все, что творится вокруг. Сотни людей лезут на мост и бегут мимо него, перекликаясь и указывая друг другу на взбудораженный город. И над всем этим — потрясающий душу хор сирен, словно сотки рук одновременно, непрерывно, без всякой согласованности нажимают с яростью на клавиши гигантского органа. И разноголосица кажется ему высокой гармонией, неслыханной, единственной в своем роде.
А со свинцового неба валит и валит сизый снег, под железнодорожным мостом завывает ветер, точно свистит в горло пустой бутылки. Из труб заводов вьется тонкий дымок — знак, что котлы погасли. Слабые струйки пара, словно последний вздох, отлетают от стыков паропроводных труб. Заводы умирают. Застывают машины.
Пробравшись сквозь толпу, Добрика жмет изо всех сил на педали, но, доехав до черной от мазута дороги в конце улицы Михая Браву, он вынужден слезть с велосипеда и идти пешком. Дорога к заводам — настоящий муравейник. Все бегут. Женщины с окрестных окраин, детишки, рабочие с близлежащих фабрик, ученики гимназий «Петра и Павла» и «Спиру Харета», которые заранее учуяли что-то и удрали с уроков, все, как обезумевшие, мчатся в оглушительном гаме. Наперегонки с толпой несутся полицейские, пехотинцы с примкнутыми штыками и кавалеристы. Топот копыт, перекошенные лица, растерянные глаза, солдаты, ошалевшие от истошных приказаний, сверкающие офицерские погоны, мундиры, забрызганные грязью, — все это смешалось в вязком водовороте толпы. Женские визги, град проклятий и брани, презрительные, иронические смешки, свист плеток — странное, нелепое с виду состязание, таящее в глубине своей единственно возможное выражение человеческого порыва, паники, отчаяния. Военные — пешком, верхом, на грузовиках — стараются любой ценой обогнать гражданских, а рабочие, идущие с разных сторон разрозненными колоннами, знают, что только они должны прийти первыми — иначе не видать им победы. И все вместе они с трудом продвигаются вперед, как сквозь живые движущиеся заросли, зачастую топчась на месте, задержанные бескрайним людским водоворотом, запутавшимся в самом себе. Одним лишь кавалеристам, кажется, удается вырваться вперед, их кони нетерпеливо фыркают, месят грязь копытами, набрасываются на людские колышущиеся стены и расталкивают их своими тугими животами, в которые до крови всажены острия шпор.
