Пламя факелов играет на лицах людей, придавая им насмешливый, дерзкий, наступательный вид. Забастовщики идут посередине улицы, а по тротуарам и аллеям бегут сотни солдат, жандармов и полицейских, готовых в любой миг вмешаться. Слышны сигналы, громкие команды, лошадиный топот, сапоги лязгают о камни, как железные челюсти.
6 января 1933 г., вечер.
— Имя и фамилия!
— Опря Добрика, я уже говорил господину следователю.
— А мне не хочешь сказать? Это секрет? Я не имею права это знать?
— Нет, просто повторяю, что уже сказал…
— Добрика Опря или Опря Добрика?
— Опря Добрика.
— Как тебя звали в армии?
— Так и звали, Опря Добрика. Но я не служил в армии, меня освободили…
— Выкрутился? Как это у вас получается, чуть что — сразу выкручиваетесь!..
— У меня плоскостопие и…
— А иди-ка ты… Улица?
— Какая улица?
— Местожительство, где проживаешь?
— В типографии, Тыргушор, два. Временно.
— Хорошо. Возраст?
— Двадцать два исполнится в октябре.
— Женат?
— Нет.
— Чем занимался отец?
— Работал на буровых в Чептуре.
— Земля, имущество, дом?
— Ничего.
— А у твоей матери?
— Тоже ничего.
— Жива?
— Нет.
— Отец?
— Помер и он.
— Братья, сестры есть?
— Нету.
— Взялся бы ты за ум, а? Зачем ты сунулся в ихнее стадо? Там теплее? Или тебя там кормят с двух ложек сразу? Чем они купили тебя? Чего ты, дурень, покрываешь их, думаешь, пока здесь пьешь помои и закусываешь колючей проволокой, они там готовят тебе мягкую постель? А ну-ка, слегка вправьте ему мозги! Ты что стоишь, Ганцой, руки отсохли, что ли?
— Понимаете, господин Мьелу, завязать бы ему глаза, чтоб не пялился, или лицом вниз его и бить по пяткам, а то уж очень он похож на моего младшего братишку, когда так смотрит на меня…
— Ты что, жалеешь его? Засунь его тогда в мешок, олух царя небесного, заткни рот и лупцуй дубинкой куда ни попадя. Запросто войдешь во вкус, мешок запляшет гопака, глаз не видать, а ты бей, как по чучелу, пусть скачет и орет, одно удовольствие, тогда захочется еще поддать ему жару, а то, я понимаю, жалость — это бывает, ни с того ни с сего накатит, мы же люди! Вот и засунь его в мешок, чтобы не видеть — будет полный порядок!
2 февраля, 20 ч.
Вьюга вроде бы поутихла. Оттого отчетливей стали слышны различные звуки, волнами доходящие до него: скрип цепей, протянутых между нефтяными вышками, кряканье насосов, треск деревянных построек, далекая перекличка голосов, истошный свисток полицейского, женский крик, и опять все исчезает под катком метели, под взрывом ветра, сотрясающего старую вышку. И опять из вьюжных всхлипов вырывается волчий вой одинокой собаки. Он все стоит, привалясь к стенке, потеряв счет времени, и не чувствует, как подгибаются слабеющие ноги и он медленно сползает на пол вместе с сумкой, что была за спиной. Задремывает. Но это не дрема, а замерзание, ледяной сон, коварный, сладкий, головокружительный, с фантастическими видениями, галлюцинациями, увлекающими в бездну.
