— Желаю успеха, — с брезгливой гримасой обронил Ионеску и вышел, успев услышать: «Что это с ним?» — и ответ декана: «А черт его разберет, они виделись в воскресенье… ты знаешь, они ведь были приятелями… что-то его грызет…»
Ионеску прикрыл двойные, обитые войлоком двери и очутился в коридоре.
Его тошнило, в ноздри лез приторный трупный запах, неудержимо тянуло на рвоту, хотелось забиться в угол, но он понимал, что тошнота эта скорее морального, чем физического порядка.
У входа его остановила четверокурсница Анна-Мария Атэнэсойу, видно, только что из парикмахерской, со свежевыкрашенными каштановыми волосами, взбитыми в стиле «папуас».
— Простите, я боялась, что вы уйдете.
— Да, я как раз ухожу.
— Вы обещали, что прочтете… И просили подойти именно сегодня. Я бы вас не стала беспокоить, если бы вы сами не обещали… Я подготовила работу…
— Вам придется меня простить. У меня сейчас катастрофически плохо со временем.
— Но может быть, если я сама вам прочту… Конечно, там, где вы назначите, где вам удобно… Может быть, у вас?..
Тон девушки его взволновал.
С минуту поколебавшись, он ответил ей не без сожаления, как бы защищаясь:
— Нет, нет… Пока не получится. Я лучше воспринимаю, когда сам держу текст перед глазами. Я вам дам знать, когда смогу, а теперь прошу отсрочки, будьте снисходительны.
Входившие и выходившие студенты замолкали при виде Шумера — фигуры почти сакральной, наводящей страх, — и старались обойти его стороной. Девушка, благоухающая лаком для волос, медлила, как будто еще на что-то надеялась. Ионеску смотрел на нее с грустной, извиняющейся улыбкой.
Поначалу Анна-Мария казалась ему одной из немногих подающих надежды студенток. Но она была красива — и красота ее постепенно стала шаблонной и пресной, как у кинозвезды. Он видел, что девушка хочет во что бы то ни стало произвести на него впечатление: то она — дама с безупречными манерами, то героиня-любовница, то секс-бомба, то поэтесса в растрепанных чувствах. Однако во всех ролях Анна-Мария слишком очевидно напоминала рекламу зубной пасты или дезодоранта — это его и раздражало, и одновременно странно возбуждало, тем более что она была небездарна.
Ионеску поклонился, прощаясь с девушкой, но такое искреннее огорчение мелькнуло в ее глазах, что он, сжав ей запястье, повторил успокоительным тоном:
— Я непременно дам вам знать…
— Правда? Ну, значит, я добилась самого главного, — загорелась Анна-Мария.
— Promettre c’est noble, tenir serait bourgeois…
