Я оглядел место, которое художник выбрал для своей таинственной работы. Это был один из самых глухих закоулков концлагеря Освенцим, зажатый между двумя бараками — бывшей лагерной больницей и каким-то складом, сквозь запыленные окна которого виднелись горы сваленных как попало ящиков и чемоданов. В этом тупичке и сидел художник — у распахнутой настежь кованой двери, пропускавшей скудный свет в пустой полуподвал с толстыми бетонными стенами в темных пятнах почти до потолка. Я спустился по ступеням вниз и придирчиво изучил помещение: то, что привлекает взгляд художника, может быть небезынтересно и фотографу, а я никогда не расстаюсь с фотоаппаратом. Но при всем моем рвении ничего достойного внимания я не нашел.
На другое утро я решил продолжить осмотр в надежде уловить то, что от меня, видимо, ускользало, и у входа в лагерь столкнулся с давешним художником, уже возвращавшимся с этюдов. Значит, чтобы никто не нарушал его одиночества, он работал сегодня с рассвета. Я поклонился ему, он не ответил и прошел мимо, усмехнувшись. Кованая дверь оказалась закрытой.
На третий день я отправился к подвалу, едва взошло солнце. И мне снова удалось застать художника за работой.
— Вы неисправимы, — сказал он при виде меня.
Я расценил эти слова как своеобразное приглашение. Но стоило мне сделать шаг, как он знакомым жестом остановил меня:
— Прошу вас!
И приготовился было завесить мольберт.
Я пробормотал извинения и ушел. «Хватит, — думал я. — Все равно в этом сыром, заплесневелом тупике не найдешь ничего, кроме голой комнаты за ржавой кованой дверью. А этот тип, наверное, сумасшедший».
После полудня разразилась первая в это лето гроза. Небо набухло низкими тучами, их кромсали молнии, поминутно освещая пустынный лагерь, растрепанные кроны тополей и гривы берез. Казалось, природа решила расшевелить этот бывший земной ад, на пятнадцать лет погрузившийся в немоту воспоминаний, оживить прошлое. Отблески молний шарили по стенам бараков, как прожекторы в поисках беглецов, деревья под напором бури стонали, как пленные под пыткой. После каждого раската грома наступала секунда затишья — то мертвое молчание, которое разделяет залпы при расстрелах. Ряды колючей проволоки гудели под ветром, словно по ним снова шел смертоносный ток — иллюзия была столь острой, что рука не решалась прикоснуться к мертвому железу. Наконец застучали редкие тяжелые капли, и хлынул ливень, обещанный этой фантастической увертюрой.
