Это была большая комната с глиняным полом и выбеленными стенами. У одной стены стоял старый венский стул и новый некрашеный табурет. К другой стене была приткнута половина стола. Что случилось со второй половиной — неизвестно. Две ножки давали возможность держаться довольно твердо этому сооружению. На нем стояла лампа.
Единственное окно не имело стекла и было заклеено старым номером кабульской газеты. На полу лежал большой железный лист, и около него — тонкий соломенный мат.
Афганец, храня на лице высокую серьезность, принес вязанку хвороста и возложил ее на железный лист на полу, как на жертвенник. Тут мы почувствовали, что в комнате свежо. Афганец занялся очагом.
Скоро запылал самый настоящий костер, мы расселись, как могли. Айбек и Турсун-заде сели, как дома, на соломенный мат. Секретарь нашей делегации, Александр Сергеевич, присоединился к ним. Я утвердился на венском стуле, а Софронов на табурете. Все мы соединили наши руки над костром, наполнявшим комнату крепким синим дымом.
— Какой у нас год на дворе? — спросил Айбек, и черные пряди отращенных им кудрей упали ему на плечи. Он закурил от костра.
— Тысяча девятьсот сорок девятый, — ответил без тени усмешки Турсун-заде.
— Дохристианской эры, — сказал Айбек, — тут останавливались первые огнепоклонники...
Но продолжить он не успел, потому что афганец внес блюдо, на котором возвышалась гора такого белоснежного, пахучего и нежного плова, что Турсун-заде сказал, засмеявшись:
— Нет, ты не прав, Айбек, я вижу, что я где-то рядом со своим домом и на дворе неподдельный сорок девятый год. Огнепоклонники понятия не имели о таком роскошном плове.
И мы погрузили свои только что вымытые руки в горячее рисовое чудо. Наступило торжественное молчание. После длинного пути через пустыню путники насыщались как следует.
Плов таял во рту.
— Такой плов вам не подадут ни в одном самом роскошном отеле, — сказал, наконец оторвавшись от блюда, Айбек, и все с ним согласились.
Насытившись, все стали вспоминать наш путь через Кабул и перевалы Гиндукуша, Хайбер и Пешевар, дороги и города Пакистана, жизнь в Лахоре, в Карачи, обратную дорогу по знакомым местам, через горы, степи и пустыню, и этих воспоминаний было так много, что мы могли говорить до утра, но глаза наши уже слипались и надо было поспать по-настоящему.
Костер наш дымил, и мы открыли дверь на галерейку, чтобы выгнать дым из комнаты. Мы вышли на свежий воздух немного отдышаться от дыма. Луны не было. Тишина стояла такая звонкая, почти морозная, и в этой тишине слышно было, как где-то рядом кони чуть позвякивают трензельными кольцами. Видимо, какие-то дежурные кони стояли наготове. Ни одного огонька нигде не мог поймать глаз.
