.
Разговор сперва не клеится. Я не тороплюсь поднимать вопроса о завтрашнем восхождении — это деловая сторона, и её я оставляю под конец вечера, уступая тему беседы моим радушным хозяевам. Они не медлят. После первых стаканов Баттал-эфенди (через мухтара) задаёт мне ряд вопросов, политических, разумеется. Они[48] осведомлены, что я «инженер» и никакими политическими полномочиями не обладаю. Но я, вероятно, более в курсе политики, чем они, и могу разрешить сомнения, на которые они не находят ответа. На витиеватое предисловие я отвечаю простым согласием поделиться мнением с собеседниками; тогда идут вопросы об окончании войны и судьбе оккупированных областей. На последний вопрос я отвечаю в смысле status quo. И соотношение оккупаций германской и русской, и следование принципу «самоопределения народностей» — теперь о последнем я могу уже говорить положительно, подводя итоги своему путешествию, — убеждают меня в этом. Размен территориями, — указываю я, — имел уже место в истории русско-турецких войн. О самоопределении я думаю, что, в случае плебисцита, большинство населения выскажется за status quo (разумеется, я не употребляю в беседе этого термина). Русофильские тенденции незначительны в общем и обнаруживаются преимущественно в пограничных горных районах, где население живёт отхожими промыслами. К югу и западу этих тенденций нет и быть не может. Но и там, где русский язык и связь с Россией явление обычное, обусловливаемое экономическими факторами, русофильские тенденции встретят сильное противодействие в агитации Порты>20, могущественным проводником интересов которой является и явится духовенство. Поэтому при плебисците русская ориентация не одержит победы. Небольшие её шансы будут подбиты далее и распределением округов голосования, где колониальное недомыслие, русским неизменно свойственное, будет бесспорно причиной очередного дипломатического поражения России. Притом русские ничуть и не пытались использовать или культивировать наличные русофильские течения. Наоборот, в течение войны русская политика, согласно её врождённым порокам, делала промах за промахом и всё, чтобы эти течения заглушить, или, по крайней мере, игнорировать. Поведение русских войск в Лазистане и Гюрджистане и особенно действия тыловой администрации в этом направлении — вы сами можете указать на них — способны вызвать только удивление и не политиков одних, но, думаю, и населения>21. Разумеется, революция может привести к упразднению той системы, которая называется русской окраинной колониальной политикой, — лозунги «самоопределения и отказа от аннексий, как следствия первого», может, первые ласточки. Но для этой перемены потребуется такая встряска, что ни о каком империалистическом движении на юг не может быть речи, скорее возможно движение на север, и поэтому я высказываюсь за status quo. О присоединении к Грузии я уже не пытался и тут интервьюировать моих собеседников, можно сказать, что оно менее вероятно, чем присоединение к России, так как в оккупированных территориях, за исключением разве Кобака, грузинская ориентация не существует вовсе, — теперь я также мог говорить положительно, — и не возникнет, так как грузины не могут справиться с националистической агитацией и в Батумской области, где их исподволь бьют мусульмане, а о Западном Гюрджистане не может быть и речи. Если карта будет кроиться по историческому принципу, то им <следует> отойти к Грузии, хотя налицо нет и едва ли будут данные, чтобы Грузия определила свою территорию, памятуя давние времена. На первый вопрос я, разумеется, ответил неопределённо. Таковы положения, которые я выставил перед моими собеседниками и в которых были уже данные опыта последних полутора месяцев.
