И, наверное, это произошло в силу того, что ушло из жизни то поколение русских, советских людей, которое видело своими глазами, что такое ужасы войны, прочувствовало, что такое страдать во время настоящей войны, которое вынесло из ужасов войны сознание ценности человеческой жизни, самого существования человека на земле. А вместо тех, кто ушел или окончательно уходит, кто знал из своего опыта, что такое война, приходят тридцатилетние – сорокалетние, для которых война – это компьютерные игры, для которых война – это нечто такое, о чем на самом деле они не имеют ни малейшего представления. И правда состоит в том, что и автор этих размышлений – тоже дитя войны, которому близка философия жизни, которая была характерна для тех, кто прошел через ужасы окопов, атак в полный рост на вражеские позиции, и, тем не менее, остался жив. Я лично принадлежу к тем, у которых нынешние рассуждения о возможной гибели человечества вызывают моральный протест. Наверное, еще и потому, что я из личного опыта знаю, что такое «холодная война», и как она может перейти в настоящее ядерное противостояние России и США. В самую опасную ночь Карибского кризиса 1961 года я как радиоразведчик 108 полка Осназ подслушивал переговоры пилотов американских Б-52, которые летали обычно в Средиземном море. И вдруг, как я помню, тогда, ночью, вместо того чтобы на связь с командованием выходил один самолет в час, они один за другим, через каждые 10–15 минут заявляют о себе в эфире. И я помню, каким смятением, настроением страха дышали переговоры американских пилотов между собой и Центром в Майами. И только потому, что им изменили обычный маршрут и вместо того, чтобы возвращаться домой уже после Ливии (там была одна из их баз), они получили приказ двигаться к Черному морю. А мы, радисты, и сидящие рядом с нами дежурные офицеры со страхом ожидали, когда эти Б-52 начнут запускать ракеты с ядерными зарядами в сторону СССР. Вот эта близость перехода от «холодной войны» к «горячей» я ощутил тогда, когда мне было всего 20 лет. И поэтому повторяю, я ощущаю себя чужим человеком в этой новой, непонятной для меня России, где люди позволяют себе роскошь так спокойно рассуждать о возможной гибели человечества. Не знаю, чем вся эта жизнь в осажденной крепости, рожденная «русской весной», закончится, и сможем ли мы, русские, когда-нибудь стать нормальными людьми и думать прежде всего о том, как сохранить жизнь, которую нам дал Бог, сохранить с таким трудом создававшуюся тысячелетиями человеческую культуру. Но точно знаю, что люди, неспособные прочувствовать всю противоестественность их разговоров о возможной смерти человечества, на самом деле неспособны принести радость ни себе, ни людям, ни своим детям.
