— Ну уж нет, — пробормотал я, схватил платье, манекен с этим каркасом для юбки и вытащил все это из комнаты. — Крамер! — Густав Крамер выскочил из соседней с моей комнатки, которую делил с Румбергом, и удивленно посмотрел на вещи, которые я просто сбросил на пол.
— Да, ваше высочество, — он перевел взгляд на меня, я же процедил сквозь стиснутые зубы.
— Убери эту дрянь отсюда, — и я развернулся, чтобы направиться в свою спальню. Судьба платья меня больше не интересовала. Пускай любовнице подарит, ведь у такого видного мужика точно есть любовница, или пускай сожжет, мне все равно. Хотя, будет лучше, если у него ума хватит это проклятое платье продать, оно наверняка дорого стоит.
— Ее величество будет недовольна, — покачал головой Воронцов, сидящий в это время в приемной. Он покачивал ногой, глядя на творящийся бардак и даже не сделал попытки оторвать задницу от дивана. Вот такие «верные» и «преданные» подданные меня окружали. Да в моей кошке больше уважения ко мне, чем у приставленных Елизаветой мудаков.
— Да? Хорошо, тогда я ей сейчас сам сообщу, что ни за что не напялю на себя платье. Хочет видеть меня на балу, пускай правила переделывает. Я тогда оденусь пиратом с деревянной ногой, чтобы можно было оправдать мое неумение ловко танцевать, потому что мало кому будут интересны весьма сложные взаимоотношения танцмейстера с моей кошкой, из-за которых я остался необученным до конца, — пробурчал я, и едва ли не бегом направился к Елизавете, к которой по ее же велению меня должны были пускать в любое время дня и ночи.
Тетку я видел каждый день. Мы с ней ужинали всегда вместе, чаще всего в компании с наиболее приближенными к Елизавете людьми. Еще ни разу после того случая с помещением для стеклодувного не то завода, не то мастерской, не то лаборатории, как сейчас выяснилось, я у нее ничего не просил. Так что, надеюсь, она не сочтет, что я как-то слишком наглею со своей маленькой просьбой.
Если рассмотреть ситуацию в целом, то у нас были с теткой довольно странные отношения. Она явно благоволила ко мне, а мой изначально недокормленный инфернальный вид, и рассказы о том, что со мной дурно обращались, вызвал в Елизавете нереализованные материнские чувства. Обвинить ее в дурном обращении с племянником было невозможно, даже при очень большом желании. Не говоря уже о том, что Елизавета любила лить слезы по каждому удобному случаю: не знаю, что она пыталась этим показать, вероятно, свою чувствительную натуру, но плакала она часто и охотно. И неважно от радости, от горя или от огорчения проливала она горькие слезы. Из-за этого я старался свести общение с ней к минимуму, просто потому что не знал, как себя вести с плачущей женщиной. Никогда не знал, предпочитая в этих случаях тактику бегства. Ну и еще напрягало меня то, что Елизавета никогда не назвала меня по имени, только «племянник», словно Карл Петер ее тяготил. Она, похоже, больше меня ждала перехода в православие, чтобы называть меня уже по имени, которое она выбрала для меня — Петр. И не понять, в честь отца или в честь кого-то еще, а, может быть, мое второе имя специально хотела использовать, я не знаю, мы с ней об этом никогда не разговаривали, я вообще еще ни разу не заговорил с Елизаветой на интересующие меня темы, говорила всегда только она, я же отвечал на поставленные вопросы, и то довольно односложно.
