В шахматы меня играть научил ещё дед, материн отец. Он умер, когда мне было двенадцать. До того момента мы очень часто сидели с ним на веранде их с бабушкой дома и играли то в шахматы, то в карты, то в лато, иногда просто разговаривали о всякой всячине. В молодости дед был нехилым джазовым танцором. Дед так классно танцевал и чарльстон, и буги-вуги, что его постоянно нанимали в подтанцовку на какие-нибудь андеграундные джазовые концерты. Но к старости ноги его стали совсем плохими, тромбоз, а после и частичный паралич.
Он любил рассказывать мне о том, как они веселились в молодости, как иногда даже им приходилась «делать ноги» он «комиссаров», так он называл молодёжных дружинников, которые следили за тем, чтобы в Союзе все плясали только под калинку-малинку и Шостаковича. А ещё он постоянно, при любом удобном случае, не забывал хвастануться той историей, как после одного концерта он в гримёрке пил пиво с самим Эдди Рознером. Ну, и, само собой, в доме деда постоянно крутились старые пластинки с Джерри Маллигэном и Армстронгом, это, наверное, был последний дом на земле, в котором вплоть до нулевых джаз играл на старом виниле из потёртого советского электрофона.
Хороший был дед, жалко, что умер. Только с уходом человека понимаешь, как много ты о нём не узнал.
Погружаясь в воспоминания, Я снова сижу на бабушкином кресле, пью чай с вареньем и, слушая рассказы деда, смотрю через забор веранды на кур. Он мне говорит что-то про развитие культуры в Советском Союзе, про то, как поддерживала раньше артистов партия. А Я хлебаю чай большими глотками, кусаю хлеб, намазанный вареньем, и думаю, почему петух на курицу прыгает и перья ей с шеи щепает.
Один резкий толчок и ты снова здесь, где нет ни веранды, ни чая, ни деда со своими разговорами. Нет и уже никогда не будет.
— Том! Дружище, здравствуй! — ко мне подбежал широко улыбающийся парнишка лет семнадцати.
Я его плохо помню, но, кажется, мы с ним как-то вместе ездили загород, его тогда взял с собой кто-то из моих друзей. Тот ещё зануда: мелкий ростом, прыщавый, но с невероятным рвением к общению. Общительность, на мой взгляд, могла перебить в человеке все его даже самые противные качества, главное, чтобы этого рвения было в меру.
— О, здравствуй. Тысячу лет не видались, — сымитировал Я радостное удивление.
— Ага. Давай в шахматишки, партеечку. А? Что скажешь? Могу пообещать, что соперник Я достойный — скучать не дам.
Было ясно, что этот человек сюда пришёл не ради Индии, а именно ради шахмат. Стрёмный фрик, но отказывать было как-то неудобно, да и самому мне хотелось немного мозг поразмять.
