Больница — между мир. Воздух, которого боишься. Борешься с желанием натянуть футболку на лицо, но это, знаешь, не поможет. Хочется бежать, понимаешь, что все это пустые выдумки, но страх вытесняет весь здравый смысл, думаешь не о том, что всё это глупости, а о том, что если сейчас побежишь, то тебя обязательно схватят и разорвут в клочья, а если не побежишь, то может быть… но не в силах сдерживать шаг, начинаешь бежать, сознание бьется в ужасе, а сердце уже остановилось. И кто-то начинает рвать твою плоть.
А если Кирилл не врал, и, правда, его уже не выпустят? Не могут же двери больницы быть открыты ночью, больные ведь должны быть заперты, а то им ничего не помешает выйти на улицы города, и они разбредутся в разные стороны в своих застиранных пижамах, с вытянутыми вперед руками, с бледными пустыми лицами, как в черно-белых фильмах про зомби, будут ловить прохожих, заражать их своими болезнями, переодевая их в свои пижамы, все больше и больше будут становиться полчищ людей в пижамах, заполонят весь город.
Дверь была открыта. Алексей вылетел на улицу, ему лишь казалось, что он не бежит, а на самом деле он несся, что было мочи. Выдохнул. Захлебнулся от облегчения и радости. Жив. Усмехнулся разыгравшемуся воображению. Поспешил к метро.
Вывернул на улицу профессора Иваншевича. Показался Старо-Невский проспект. На светлом небе носились стрижи. Лето. Белые ночи.
Алексей добрался до метро, начал спускаться вниз по эскалатору, дежурная что-то стала говорить про поезда в сторону «Лиговского проспекта», но только, когда она повторила еще раз, Алексей понял: поездов больше нет. Он рванул вниз, выбежал на перрон и в недоумении уставился на электронное табло, поезд ушел двенадцать секунд назад, и времени было без двадцати минут час.
Застыл истуканом, словно изваяние на острове Пасхи. И с таким же выражением на лице.
— И как теперь мне добираться до «Пионерской»? — пролепетал себе под нос.
С утра ему нужно было на работу. Денег на машину не было, последние он потратил на подарок Кириллу — на идиотскую бензиновую зажигалку. Да и их бы едва ли хватило.
На перроне стояло еще несколько горемык. Один пьяный балансировал на краю, то отступая на шаг, то вновь нависая над рельсами. Он мало что соображал, только слюняво чмокал губами и что-то бубнил. Вскоре на его брюках стало разрастаться мокрое пятно, и из брючины натекла лужа. Он вначале отошел в сторону, как будто он тут ни при чем, а потом, шатаясь, направился вглубь станции, оставляя за собой мокрый след.
