Я часто пытаюсь понять, как я научился читать. Вероятно, должно было быть время, когда я не умел читать вовсе, затем промежуточная стадия, когда я мог прочесть немного, и, наконец, заключительный этап, когда я стал читать уже очень хорошо. По крайней мере, так я думал потом. Но я просто не могу различить эти этапы. Кажется, что я пошел в школу, уже умея читать, но я не знаю, как я этому выучился. Папа покупал много комиксов. Их персонажи разговаривали; то, что они говорили, было написано в облачках над их головами. Возможно, я выучился читать, пытаясь сообразить, что находится в облачке. Это далось мне без особенного труда. Я также помню, насколько яркими были эти герои — они жили, действовали и разве что не спрыгивали со страниц. Это был еще один мир — настоящий и полный тайн. Еще у меня была энциклопедия с изображениями животных, растений и городов. Некоторые растения выглядели обыкновенно. Другие были пугающими, и я быстро переворачивал страницу.
Раз в год папа отвозил нас в Пратер — на местную ярмарку с каруселями, американскими горками и целым миниатюрным городом, которым заправляли карлики. Мне больше всего нравился волшебный поезд. В перерыве между рейсами он выглядел довольно невзрачно — это были маленькие вагончики с обычными сиденьями и простой раскраской. Папа купил билет; мы сели и немного подождали. Наконец поезд тронулся; он заехал в грот, затем, после нескольких мгновений зловещей темноты, справа открылся волшебный вид, слева на нас бросалось чудовищное создание, сверху падали паутины, чьи-то руки тянулись неведомо откуда и хотели нас схватить.
Годы спустя я прокатился на том же поезде, и все, что я увидел на этот раз — потертые сиденья, кое-как сколоченные города и смехотворное бумажное чудище.
А комиксы теперь — это всего лишь рисунки. Возможно, они и смешны, и занимательны — я все еще радуюсь им, — но они больше не оживают. Даже истории теперь изменили свои свойства. Я помню одну историю, о человеке и мухе. Человек сидит в комнате и читает. Муха начинает донимать его своим жужжанием. Человек оглядывается вокруг, видит муху, подходит к ней; муха исчезает и вновь воцаряется тишина. Человек садится и продолжает читать. Муха снова начинает жужжать… и так далее. Раньше я думал, что это особенная муха, которая растворялась в воздухе и превращалась в ничто, а затем заново собиралась из воздуха. Я и сейчас могу вообразить такую муху и представить себе ее приключения. Но это будет лишь вымысел, и в нем не будет духа подлинности. Разве удивительно, что я не люблю реформаторов наподобие Брехта, которые превращают театр, одну из последних твердынь волшебства, в социологическую лабораторию?
