В первые пять лет моей жизни я всегда укладывался спать после часа дня. Как-то раз перед этим дневным сном я разобрал будильник, который должен был меня разбудить, и успел собрать его снова прежде, чем заснул. Кроме того, я немного играл на аккордеоне, и довольно сносно. Но на это никто не обращал внимания. Так один талант, который у меня, наверное, был, постепенно угас. У меня часто болел желудок и поднималась температура. Со мной случались нервные припадки наподобие эпилептических: мои глаза закатывались, я издавал странные звуки и падал на землю (в пятнадцать лет я добавил в свой репертуар хождение во сне). Врача никогда не звали — считалось, что матери должны знать азы медицины. Например, жар лечили тем, что обертывали больного в горячие полотенца, в глотку ему заливали горячий лимонад (с аспирином или без) и предоставляли природе позаботиться об остальном. Раз или два я едва не умер, истекая потом от простуды. Боли не считались чем-то ужасным; родители говорили: «Скоро пройдет». Этот подход был явно более рациональным, чем обращение к докторам по каждому мелкому поводу, — но у такого метода были и недостатки. Я страдал от желудочных болей годами — иногда они были настолько острыми, что я катался по полу; наконец врач диагностировал у меня воспаление аппендикса (он раздулся и того и гляди мог лопнуть). Однажды — думаю, тогда мне было лет десять — мать сводила меня к психиатру; по крайней мере, я думаю, что это был психиатр, а причиной похода, как я полагаю, было ночное недержание. Маленький человек с лысой головой и блестящими очками излучал доброжелательность. Он осмотрел меня и отвел мать в соседнюю комнату. Когда он вернулся, то выглядел злобно и угрожающе. Он в самом деле напугал меня, но я не знаю, исцелило ли это тот недуг — какой бы он ни был, — который заставил мать отправиться к нему со мной.
Я пошел в школу в шесть лет. Это был странный опыт. Так как меня держали дома, я не знал, как живут другие люди и что с ними делать. Папа дал мне свой воинский вещмешок вместо обычного портфеля. «Тебе будут завидовать», — сказал он. Но надо мной смеялись. «Ты должен себя защищать!» — сказала мама. На следующий день я так и сделал. Занятия окончились, и я направился к дому. Я увидел маму в окне, вспомнил ее совет, напал на главного обидчика и сломал ему руку. Постепенно все улеглось и начался процесс обучения. Теперь я не мог взять в толк, почему учитель расхаживает по классу, а мне это запрещено, так что я стал расхаживать вместе с ним. Он велел мне сесть на место. Там я и оставался, но при появлении на доске первых букв меня начало тошнить. Меня отослали домой и отчистили; папа сурово предупредил: «Больше так не выступай, а то я тебе задам!» И я снова оказался в школе, сидел на своем месте и старался хранить спокойствие; учитель снова подошел к доске и написал несколько букв, и меня снова вырвало. «Он не готов к школе, — сказал учитель. — Приводите его в следующем году». «Он приспособится, — ответил папа. — Такое бывает». И так оно и вышло. После двух недель я уже привык к новой жизни и упивался ей. Два года спустя мне даже пришлось сменить класс; моя учительница, фрау Вундерер, жаловалась, что я слишком трудный для нее ученик. Не знаю, почему она пожаловалась на меня, но кажется, после этого все мои трудности улетучились. Я с ужасом воображаю, что в этой ситуации мог бы сотворить со мной американский детский психолог.
