Я и сам понять не могу: почему ж я — готов и не готов?.. Когда меня брали в плен, если бы было оружие со мной, — англичане обманом отобрали, — ведь я же мог бы кончить? и кончил бы без колебаний. Почему же сейчас?
(Свободно ходит по комнате. Больше с собой.) С кем же я ещё не простился? Со своими? Давно. С камерой? Ещё чего-то там не сказал? А от этого может… для кого-то потом… Как будто от тюрьмы появились новые обязанности.
(Громче.) Вы знаете, каждый лишний день, который я могу служить… силам добра…
РУБЛЁВ (всё время на месте). А-пять заладил, гимназист! Добро! Зло! Белое, чёрное. Серо-буро-малиновое. Кто их щупал? Видел их — кто? Всё это смешалось и уже никогда не распутается. Трусите, да? Так и скажите. Значит, я всё-таки — смелее вас?
ВОРОТЫНЦЕВ (снова в нерешительности). Н-не знаю…
РУБЛЁВ. А ведь я — моложе, мне горше умирать. Но не хочу больше мучаться… А как хорошо бы кончили? А, полковник?
ВОРОТЫНЦЕВ (с новым удивлением — на него, на стол, на яд). Вот странный оттенок, да. Не скажу, что из соображений религиозных, — ведь я же бы застрелился. и если уж смерть всё равно вот она… Ну, чуть раньше… В чём же оттенок? Нет, не могу. Отказываюсь. (Пауза.) Или вот: вы украли Кутепова — и что с ним сделали? Может, и повесили. А Кутепов был мой друг. Так вешайте и меня. Подождите, и до ваших шей доберутся.
РУБЛЁВ (дотягиваясь до трубки). Алё. В сто двадцать пятую от меня возьмите. (Кладёт трубку.) Были вы, были мы, и третьи придут, может, ещё хуже — и нич-чего хорошего не будет никогда!
ВОРОТЫНЦЕВ. Знаете, давно-давно, ещё в Маньчжурии, старый китаец так мне и предсказал: что я умру военною смертью в 1945 году. Я это всё время помнил. Это помогало мне быть смелее, в прошлых войнах. Но вот эта кончалась, уж каждый день готов был, — не убивают. и — кончилась. А вот она: смерть от врага после войны — тоже военная смерть. Но — от врага. А — от себя? Некрасиво. Не военная. Вот именно трусость. и зачем же снимать с ваших рук хоть одно убийство? брать на себя? Нет, пусть будет и это — на вас!
В дверях выводной. Взмахом руки Рублёв показывает ему убрать Воротынцева. Офицерски подтянувшись, взяв руки за спину, он уходит. Рублёв задумчиво держится за рюмку яда и пытается хрипло напевать «Интернационал».
РУБЛЁВ. …Над нами так же солнце станет
Светить огнём своих лучей…
КАРТИНА 9
Ещё до открытия занавеса со сцены слышно мягкое пение в четыре голоса:
«Динь-дон, динь-дон, слышен звон кандальный,
